Евгений Шестаков
МЕДВЕДЬ И СВИНЬЯ
- Грамотеев бы перевешал всех! Погоны бы надел и ходил бы вешал! На
столбах бы вешал и на деревьях! И на проводах тоже б вешал! - неласково
говорил Пятачок, силясь прочитать короткое-прекороткое слово, опять
написанное кем-то на двери его аккуратного домика. Дверь была новая, слово
старое, и, умей Пятачок читать, он бы с легкостью мог, если бы его
попросили, указать выраженный этим словом предмет на любом мужчине.
Из мусорного бака поднялась голова заспанного медведя.
- Чего орешь, краснопузый? - спросил Винни-Пух, нашаривая стоящие возле
бака сапоги. Пятачок поджал губы. Слова алкоголика задели его за живое. Но,
что правда, то правда - от неумеренных физкультурных занятий румянец сполз с
его щек на живот и там прочно обосновался. Зато прыгнуть Пятачок мог теперь
аж на двадцать пять метров вверх и на триста локтей в сторону. Окрестные
околоспортивные свиньи из молодых просто молились на Пятачка.
Осень... Ветер сдувает мысли.
Осень... Дождь вымывает чувства.
Осень... Год готовится к смерти.
Осень, осень нехоросо...
продекламировал Винни-Пух и вывалился из бака с надетыми как попало
сапогами. Он харкнул в рассевшегося на бревне голубя и похрустел плечами.
Пора было идти бить кому-нибудь морду.
- Картошка и молоко на столе, - сумрачно сказал Пятачок. Пора было идти
на службу, становиться к пульту и дергать за ручку до одури, до обморока.
Пятачок работал аналитиком в управлении ассенизации, но одновременно отвечал
за синхронный слив трехсот унитазов в пяти гостиницах города. Деньги
давались тяжело, а бурый плюшевый сожитель пропивал то две трети, а то и
сразу три четверти.
А бурый плюшевый процокал подкованными каблуками к печальному
краснопузому и положил ему на плечо мохнатую лапу с прилипшими к ней
окурками. Прошла секунда, и Пятачок сомлел. Собственно говоря, раз и
навсегда он сомлел еще год назад, когда Винни-Пух вдруг заявился к нему
ночью с цветами и, жарко дыша, принялся целовать в самые неожиданные места.
Жизнь у Пятачка с тех пор пошла совсем не так, как изначально определила ему
природа, он стал лукавить в телефонных беседах с матерью, сменил маленькую
штангу на большой хулахуп и сквернословил все реже. В его думах и чаяниях
больше не было ничего, кроме аэробики и красномордого плюшевого медведя,
сидеть на коленях которого было так уютно, и чья простецкая ласка в иные
минуты доводила впечатлительного поросенка до сладострастного битья пятаком
о дужку кровати.
Пятачок поправил на голове косынку. Вздохнул.
- Ладно. Пойду. Не шали тут сильно. На постель в сапогах не лезь.
Не поднимая глаз, он шагнул из-под мускулистой руки к воротам. Резко
развернулся и бросился обратно в объятия, которые были уже наготове -
полтора на полтора в блестящих хромовых сапогах.
- Глупый ты мой!.. - приговаривал Винни-Пух, вытирая неизвестно откуда
взявшимся галстуком слезливое личико своего дролечки, - Иди на работу, иди.
Вечером встренемся, неча плакать ...
Винни-Пух проследил, как яркий сарафан Пятачка скрылся в трамвае,
достал из-за голенища початый "Шипр" и выпил пузырек, стоя на одной ноге, но
со снятой из уважения к крепости напитка фуражкой. На закуску были стихи,
всегда новые, всегда свои и всегда так громко, чтобы слышали за рекой:
Вот и утро. Дождь закапал.
Да уж, я вчерася пОпил!
И во рту такая кака,
Какой нету даже в попе!
Далее для ознакомления
