Татьяна Устинова
Гений пустого места
Пусть сопутствуют вам всегда теплые слова в
холодный вечер, полная луна в темную ночь и дорога с
холма к порогу вашего дома!
Ирландский тост
...И еще она сказала, чтобы он отправлялся к своей мамочке или куда
угодно, и Хохлов поехал к Лавровскому.
Не ехать же, в самом деле, к родителям!...
Метель мела, "дворники" не справлялись, Хохлов ехал медленно, время от
времени тер рукой запотевшее стекло и растравлял свои раны.
Давно нужно было все это дело закончить!... Сто раз говорил себе, что
уже пора, но у него все никак мужества не хватало, и вот до чего дошло - они
стали ссориться так, что она его выгоняет!
Какой ты мужик!... Тряпка ты, и больше ничего, вот и езжай теперь к
Лавровскому, а там еще неизвестно, как примут! Да и что значит - примут!
Принять-то, конечно, примут, но не станешь же там жить целую неделю с чужими
чадами и домочадцами, когда уже можно помириться с Галчонком и вернуться
домой!
Давно нужно было все это дело закончить, ох давно!... По большому
счету, лучше бы и не начинать!
Тут Хохлов засмеялся, перестал тереть стекло, прицелился, чтобы не
угодить под "КамАЗ", и повернул налево, в переулки. Впрочем, в их городе
все, что не центральная улица, бывшая Ленина, а теперь имени Жуковского, -
это переулки.
До Москвы рукой подать, если до Кольцевой, то всего выходит километров
двенадцать, а вокруг провинциальная глушь, и близость столицы ощущается
только по красному мареву, которое колышется на горизонте в той стороне, где
мегаполис ворочается и ревет в своем ложе, как будто там непрерывно горит
невиданное северное сияние.
Повернув, Хохлов перестал видеть сияние. Теперь перед ним лежала тихая,
спящая в сугробах улочка, с двух сторон обсаженная липами и застроенная
хрущевскими пятиэтажками.
Где дом-то? То ли этот, то ли вон тот, рядом с помойкой! Вечно он
путает и никак не может запомнить! Впрочем, это и немудрено, если все вокруг
одинаковое - и липы, и дома, и помойки, а фонарь, сколько себя помнил
Хохлов, всегда горел только один, на углу, возле школы. Он и по сей день там
горит, освещает въезд во двор и несколько торчащих из снега прутиков акации.
Эти прутики когда-то во втором классе они ломали, привязывали на них
бумажные цветы и маршировали с ними на первомайскую демонстрацию. Тогда так
было принято - на Седьмое ноября, День пролетарской революции, прикалывать к
драповому пальтецу красный бант, а на Первое мая, День пролетарской
солидарности трудящихся, навязывать на голые ветки бумажные цветы. Все
считали, что это очень красиво, и Хохлов тоже так считал.
И вообще ему нравилось ходить на демонстрации, кричать "ура" и
размахивать цветами.
Так дом-то какой, черт бы его взял?!
Тут ему пришла в голову гениальная мысль, что хорошо бы позвонить,
прежде чем ехать ночевать к старинному другу, обремененному супругой и
потомством, а заодно и спросить номер дома, но Хохлов, продолжая и в машине
полемизировать с Галчонком, как-то позабыл о таком простом решении.
Он приткнулся под фонарем, выудил из кармана нагретый мобильный
телефон, ошибаясь, потыкал толстым от перчатки пальцем в кнопки, все равно
не попал, сдернул перчатку зубами и нажал нужную кнопку.
- Алло!
- Диф, эфо я, Фофлов.
- Алло? - с недоумением переспросил Лавровский.
Хохлов выплюнул перчатку и сказал, что он поссорился с Галчонком, а
теперь еще и Димкин дом потерял, и где он, этот самый дом, чтоб ему пусто
было!
- Хохлов, это ты, что ли?!
- Нет, - мрачно сказал тот. - Ни фига не я.
- А... чего ты звонишь по ночам?!
- По каким еще ночам?! Время полдевятого только!
- Да ты что?! - поразился Лавровский. - А я думал, что уже...
а-а-а... - И он вдруг откровенно зевнул в трубку.
- Говори быстро номер дома, - приказал Хохлов, - долго я еще тут буду
стоять?
- Во... восемь, - с некоторой заминкой ответил Лавровский, но Хохлов
был не настолько деликатен, чтобы заминки его смущали. - Квартира сорок
пять. А где ты стоишь?
- Возле школы, - буркнул Хохлов. - Давай чайник ставь, я уже
поворачиваю.
И он сунул телефон в карман, еще немного поскреб стекло, которое совсем
запотело от его разговора и дыхания, и повернул во двор. Нет, нужно менять
машину. Менять, менять, и никаких гвоздей! Завтра же поедет в салон и
выберет себе... выберет... так, значит, завтра он поедет и выберет...
Приткнуться было некуда - снегом завалило весь двор, и машины стояли в
один ряд, а какой-то удалец свою почти что на березу взгромоздил. Хохлов
остановился и огляделся. И куда теперь?...
Завтра же он поедет в салон и выберет себе... трактор! А что? Милое
дело на тракторе кататься! Раз уж национальная зимняя одежда у нас шапка с
ушами и тулуп с валенками, значит, национальной зимней машиной у нас должен
быть трактор!
Пришлось встать возле самой помойки. Завтра с утра сюда потянутся
пенсионеры с ведрами и будут его ругательски ругать, потому что прямой
доступ к такому замечательному месту практически перекрыт, а еще с рассветом
на помойку слетятся голуби, божьи птички. Голуби изгадят всю машину, кляксы
помета замерзнут и впечатаются в краску, и не отмыть их будет, не оттереть,
и придется Хохлову с голубиными метками ездить!...
Впрочем, недолго, ибо завтра он купит трактор и будет ездить на нем.
Хохлов выбрался из машины как раз в ту сторону, где в рядок стояли
ящики, и сразу же почувствовал непередаваемый запах, который не мог
заглушить даже ядреный русский мороз.
Тут телефон у него зазвонил, и он подумал, что вдруг это Галчонок
одумалась и можно теперь поехать домой переночевать, а к Лавровскому не
переться!
Звонила мать.
- Митя?
- Вася, - представился матери Хохлов.
- Мить, ты где? Я домой звонила, а там никто трубку не берет!
Галчонок страдает и не отвечает на звонки, понял Хохлов.
- А я... к Димке поехал, мам. Нам поговорить нужно.
- К Лавровскому?
Хохлов промолчал. Он терпеть не мог, когда ему задавали такие вопросы.
Все ему казалось, что таится в них ущемление его свободы и вообще поражение
в правах. Ну какая разница, к какому именно Диме он поехал?! Матери до этого
что за дело?! Ее сыночку сорок лет скоро, а она все спрашивает, все
выясняет, все беспокойство проявляет! Зачем, зачем?... Сидела бы перед
телевизором, смотрела бы телеканал СТС, пила бы свой смородиновый чай да
перекликалась с отцом, который в последнее время стал глуховат, - отличная
жизнь!
- Мить, а когда ты вернешься?
- Куда... вернусь?! - Ему вдруг показалось, что мать знает о его ссоре
с Галчонком, и он насторожился.
- Ну, домой-то когда поедешь?
- А что такое?
- Да не ездил бы ты по ночам, - с сердцем выговорила мать. - Сам
знаешь, какая нынче обстановка.
- Какая обстановка, мама?!
- Криминогенная, - твердо сказала она. - А криминогенная обстановка
очень опасная.
- Все будет хорошо, - уверил ее нежный сын. - И не приставай ко мне,
мама!
Она вздохнула.
Когда она задавала дурацкие, с его точки зрения, вопросы, он
раздражался до невозможности.
А когда она вздыхала, он чувствовал себя скотиной и раздражался еще
больше.
- Мам, пока, - скороговоркой произнес Хохлов, - отцу передавай привет и
скажи, чтобы он сам подфарники не ставил, я завтра пришлю кого-нибудь, и
машину отвезут на сервис.
- Какой еще сервис, Митя! Это же очень дорого! Папа отлично сам
поставит в гараже!
- Мама, я знаю, как он поставит! Сделает на соплях, а потом все равно
придется в сервис ехать!
- Митенька, он машину водит уже пятьдесят лет, и, я думаю, он знает...
- Мам, короче, все. Завтра у него машину заберут и завтра же вернут,
поняла?
- Поняла, - ответила мать тихо, - все поняла.
Хохлов перелез через сугробы на более или Далее для ознакомления
