Андрей Столяров
Мумия
1
Неприятности вырастают из пустяков. Эта история началась в сумерках
майского вечера 1993 года, когда у платформы станции Лобня меня перехватил
Каменецкий. Независимый депутат в модном сером плаще с погончиками на
пуговицах, белая рубашка, трехцветный "российский" галстук, а на голове
демократическая, как у мэра, кепочка. Я заметил его еще в электричке. Мы
баллотировались в разных избирательных округах. В Верховном Совете он себя
никак не проявил, у микрофона я его ни разу не видел. Наши дороги не
пересекались, знакомство было шапочное. Удивило меня лишь то, что он сейчас
не пользовался машиной. Сам я, честно говоря, машину терпеть не могу:
капризный уродливый агрегат, жрущий время и силы. Это сейчас после
неожиданной и страшной смерти Герчика, после ночи, проведенной в лесу, где с
нечеловеческим хрум!.. хрум!.. хрум!.. трещали прошлогодние шишки, после
пальцев, тянущихся ко мне из-за ствола сосны, после странных и жутких
событий, чуть было не захлестнувших столицу, я, если и задерживаюсь в Москве
дольше обычного, обязательно беру на стоянке перед вокзалом машину и,
оплачивая двойной (ехать-то всего ничего) тариф, после некоторого петляния
по переулкам, высаживаюсь у самой калитки. Лобненские частники ко мне уже
привыкли. По скрипящей гравием дорожке я быстро прохожу через сад и,
защелкнув замок на дверях, тут же закрываю в доме все форточки. Галина
ругается, но я не переношу идущий от грядок и клумб душный запах земли.
Может, и запаха-то никакого нет - пахнет флоксами (мы высадили их в
невероятном количестве), пахнет свежей травой, которую днем обычно
накашивают соседи, пахнет горьким и едким дымком, потому что в поселке все
время жгут какую-нибудь дрянь. Ближе к ночи накатывает аромат цветущего
табака - нежно-белые сахарные граммофончики светятся в полумраке. Дыши и
радуйся! Но мне чудится, что пахнет только землей: ее мертвенной сыростью,
холодом, тянущим из глинистой глубины, - меня прохватывает озноб, и я
поспешно закуриваю, чтобы отогнать этот запах.
Короче, с Каменецким мы почти не общались. И потому я был озадачен,
когда уже на сходе с платформы он вдруг взял меня за руку и сказал, что нам
следует поговорить.
Вот тут я понял, что этот человек вовсе не был депутатом М.Н.
Каменецким, а лишь очень походил на него. Позже, по мелочам восстанавливая
подробности нашей первой встречи, я сообразил, что так и было задумано:
Каменецкий тоже жил в Лобне, через две улицы от меня, иногда - впрочем,
нечасто - ездил домой электричкой. Так что мы могли общаться как соседи.
Если за нами следили, то именно так это выглядело со стороны. Не имело
значения, что настоящий Каменецкий пребывал в это время в своей квартире,
вероятно, ужинал или смотрел телевизор, не подозревая о существовании
двойника.
Однако я понял это все значительно позже, а тогда лишь вздрогнул от
неожиданности и, освобождая руку, сухо спросил, в чем дело.
Я входил тогда в Парламентскую комиссию, расследовавшую инцидент,
который произошел в одном южном городе. Три недели назад там состоялась
демонстрация - абсолютно мирная, как утверждали представители общественных
организаций. Пресс-секретарь МВД завил, что это - выступление вооруженных
боевиков. Демонстранты если лозунги с требованием национального суверенитета
("Не было никаких лозунгов!.. Были подстрекательские призывы!.."). Перед
зданием горисполкома начались столкновения манифестантов с частями
правопорядка. Кто-то из сопровождавших колонну выстрелил в милиционера, а
может, местный омоновец открыл огонь. Паника, взрывы гранат со слезоточивым
газом. Многие в этот воскресный день взяли с собой детей (что как будто
подтверждает точку зрения общественных организаций). На беду площадь,
зажатая полукругами учреждений, мела всего два узких выхода. Я не знаю, кто
ее так спланировал, наверное, какой-нибудь сталинский архитектор. Но когда
обезумевшая, почуявшая смерть толпа начала рваться наружу, то в обоих
проходах наткнулась на сомкнутые щиты спецчастей. Выхода не было. Первый ряд
митингующих был наполовину забит и отброшен, а последующие людские массы
пошли по телам упавших. Жертвы исчислялись десятками. Местное телевидение
показало репортаж из двух районных больниц, после чего телецентр по
распоряжению властей был занят ОМОНом.
Инцидент в южном городе сразу же попал в центр внимания. Правда о
событиях, разумеется, никого не интересовала. Оппозиция утверждала, что
правительство не способно поддерживать в стране элементарный порядок, а
правительство, в свою очередь, обвиняло оппозицию
разжигании страстей. Был назначен полномочный представитель Презиента,
чтобы разобраться в случившемся, и одновременно, после дебатов, -
Парламентская комиссия по расследованию. В состав этой злосчастной комиссии
я и вошел. Я долго отказывался от подобной чести: большинство комиссии
составляли представители оппозиции, ее выводы, таким образом, были заранее
предопределены, один голос
(мой собственный) почти ничего не решал, я был нужен им только для
соблюдения демократического декорума. Все это, с моей точки зрения было
бессмысленно, но меня так рьяно убеждали, что в итоге я выдохся и дал
согласие. Время показало, что я был прав, но взявшись за дело, я старался
исполнить его как можно добросовестнее. В итоге я утонул в бумажном
круговращении. Оба телефона разрывались на части; Герчик, мой помощник и
секретарь, метался между ними с дикой физиономией; заседания комиссии
происходили два раза в день; главное же, что непрерывным потоком шли
посетители. Ко мне обращались десятки людей, знающих правду, или думающих
(совершенно искренне), что они знают правду, или полагающих (тоже искренне),
что правда должна выглядеть именно так. Это была адская, вытягивающая все
жилы работа. Иногда к концу дня я ловил себя на том, что сижу за своим
столом, бессмысленно таращась в пространство, предо мной, как снулая рыба,
плавает лицо Герчика - губы его шевелятся, булькают какие-то звуки, а я
только моргаю и не понимаю ни единого слова. О поездке на место событий я
мечтал, как об отдыхе. Но как раз поездка по разным причинам все время
откладывалась.
Надвигался июньский зной, Москва задыхалась от транспорта, синева едких
выхлопов бродила по улицам, на радио и телевидении царила политическая
истерия, все одновременно и клокотало, и вязло, самые решительные призывы
выглядели беспомощными, и казалось, что впереди у нас будет не катастрофа,
которой пугают, а такое же клокотание, вязкость, мучительный неотвратимый
распад - догнивание всех и всего, что у нас еще оставалось.
Рассказываю об этих обстоятельствах так подробно, чтобы стало ясно,
почему тогда не обратил на подошедшего человека (псевдокаменецкого) никакого
внимания. Для меня он был лишь очередным заявителем, якобы знающим всю
правду. Тем более что и держался он соответствующе: коротко извинился,
сказал, что не займет у меня много времени, объяснил, что располагает некими
важными документами и хотел бы передать эти документы мне лично. Я
опомниться не успел, как мы уже вместе шагали по улице. А после слов о
важной документации у меня в руках оказалась канцелярская папка с тесемками.
Я не видел, откуда он достал эту папку, я не помнил, каким образом он
передал ее мне - папка просто очутилась у меня в руках, и я положил ее
почему-то не в портфель, а, словно под гипнозом, быстро сунул за пазуху.
Вот, пожалуй, и все о нашей первой встрече. Мы прошли от станции до
моего перекрестка. Было душновато. Через ограды перевешивались глянцевые
ветви яблонь. Солнце садилось, и красные прозрачные тени тянулись вдоль
улицы. Вероятно, это можно было считать неким предзнаменованием. Только
тогда я это предзнаменованием не считал - перебрался по мосткам через
канаву, куда должны были Далее для ознакомления
