Владимир Маканин
ОДИН И ОДНА
OCR и редакция: Chernov Sergey ([email protected]) Орел, сентябрь 2006 г.
Глава первая
Инженер Константин Даев совершенно случайно оказался в гаме и толчее
большого вечера; происходило вроде бы нечто общественное - он не знал что.
Веселились в огромном и размалеванном подвале жилого дома. Стоял ряд
столиков. Но было не вполне ясно, почему веселый и разношерстный народец
столь самозабвенно танцует среди скульптур и скульптурных групп (там и тут
над танцующими парами возвышалась грандиозная голая женщина из гипса, то с
корзиной цветов, то с веслом). Впрочем, люди - это люди, танцуют везде.
Молодая женщина внятно ответила ему:
- Нет.
Но ни слово, ни кислое выражение ее красивого лица его не смутили.
Константину Даеву было уже тридцать пять лет, и он крепко стоял на земле.
Суть изначальных отношений нехитра: надо только не уходить в сторону.
Грубоватый и хорошо зарабатывающий старший инженер Даев не спешил. Да, он
груб, но не пошл. Сейчас он ждал свою минуту и, предвкушая, уже отдыхал
душой, тем более что увидел приближающуюся к молодой женщине ее подругу: не
так красива, но тоже мила.
- Подруги? - спросил он, вбирая ее чуть потеплевшие глаза.
- Да...
- Но если подруги и меж собой ладите, неужели не выпьете шампанского?
Вот так внезапно и с совершенно незнакомым молодым человеком? - лукаво, как
ему казалось, спросил Даев. (При этом он хохотнул, и они вновь ответили:
нет, не выпьем, но ответили уже проще и не столь категорично. Следовало,
стало быть, еще выждать.)
Он пошел потолкаться среди народа. На столиках вино - это понятно, но
нет ли где винной раздачи? Нет ли где-то укромного винного погребка, откуда
и проистекает живительный ручей? - он миновал полуподвальную комнату,
завешанную рисунками и белогипсовыми масками, затем другую комнату, уже без
рисунков, затем третью, и четвертую, и пятую - подвал есть подвал, и комнаты
могли тянуться бесконечно, но вот Даев приметил приземистый, широченный
холодильник и рядом переминавшегося с ноги на ногу парня. Над ними (над
холодильником и над парнем) возвышалась опять же скульптурная группа. Три
гипсовые наше женщины - богини? - стояли обнявшись, и каждая правой,
свободной от объятия рукой выразительно показывала вниз: как на источник.
Если дармовое вино вообще имелось, то оно где-то здесь. "Дай-ка пару
бутылок!" - сказал парню Константин Даев, не отрывая глаз от богинь. Парень
поколебался. Он окинул взглядом Даева без тени доброжелательности,
придирчиво, если не сурово, но затем дал - лениво открыл холодильник и дал
именно две бутылки.
Взяв вино, Даев возвращался к красавице - упускать ее надолго из виду
не следовало. Женщины уже потанцевали и теперь просто стояли среди
танцующих. Разливался вальс. Даев стоял рядом, зажимая две бутылки под
мышками. Мелькнула мысль, что не загляни он случайно в этот шумный подвал,
он шел бы по городу в самый снегопад, когда снег на крышах и на карнизах,
снег на шапках прохожих. Башни из бетона, фонари, махонькие старинные
церкви - всё в снегу.
- Ну что, милые женщины, хорошо жить, когда тепло? - Константин Даев
улыбнулся. И словно бы прочитавшие его мысли про снег и про холод, они тоже
наконец улыбнулись.
Он спросил их имена - они сказали.
Геннадий Павлович Голощеков также пришел незваным и почти случайно,
однако он знал, куда пришел. Он неторопливо возвращался с работы, когда по
правой стороне улицы на заснеженной стене дома разглядел несколько странное
объявление, размалеванный плакат, оповещавший, что скульптор Н. (тот ли
самый?) здесь, в подвале этого дома, "празднует премию и приглашает весь
белый свет" - так вот было написано, броско и с вызовом, что напомнило вдруг
Геннадию Павловичу времена молодости. (В те времена скульптор Н. был просто
студентом Колькой, который громко шмыгал носом, воевал с преподавателями, а
всем окружающим и вообще "всему белому свету" норовил сказать нет! - с
Геннадием Павловичем они друзьями не были, однако общались. И однажды попали
вместе в какую-то боевитую историю.) Сердце так откровенно зачастило, что
Геннадий Павлович понял, что взволнован, досчитал до полста и только затем -
уже неспешно шагая по заснеженной улице - решил, что можно будет, пожалуй,
полюбопытствовать. Он, пожалуй, придет: он скромно придет, когда вечер будет
в разгаре, дома же он предварительно поест, выпьет чаю и отдохнет
час-полтора, и можно даже не спешить. Так попал он на необычную вечеринку,
где хотелось взглянуть на людей своей молодости и где, увы, ничего
ожидаемого он не увидел.
Народ оказался смешанный и заметно грубоватый, не их народ, Геннадий
Павлович уже жалел, что пришел. Как он услышал из разговоров вокруг, Н.
получил не только какие-то крупные деньги, но и, наконец-то, премию или даже
сразу две премии, отчего и был в эйфории уже несколько кряду дней. Было
шумно. Захмелевший, вероятно, еще с утра, Н. сидел от происходящего как бы в
сторонке, в еле освещенном углу и всем подряд победоносно оттуда улыбался.
Говорить он, кажется, не мог. Происходящим торжеством заправлял сегодня его
брат, однако брат был значительно моложе скульптора, и потому публика,
которую он зазвал и собрал, вполне соответствовала: мальчишки; двадцать
пять - тридцать лет; слишком шумно играла их музыка, слишком танцевали;
впрочем, был теплый приятный полумрак, и горели фонарики там и тут над
застольем.
К пьяненькому и счастливому Н. Геннадий Павлович подойти не решался -
тот мог не узнать, не вспомнить. Пожалуй бы, он вспомнил, но, конечно,
удивился бы и даже бы шумно удивился, и даже бы, возможно, вскричал,
сколько, мол, прошло лет и зим и где же Геннадий Павлович, то бишь Генка
Голощеков, был все эти годы? Как где - здесь же и был!.. Именно от
неизбежности вопросов Геннадий Павлович в последнюю минуту заколебался, идти
ли сюда, и пришел заранее уж смущенный, притом придерживая за горлышко
купленную бутылку вина, чтоб не с пустыми руками, хотя спиртное здесь,
разумеется, лилось рекой. "Меня, собственно, не Н. волнует. Скульптор как
скульптор. Кажется, он стал в искусстве обычным приспособленцем. Но он добр,
это видно по лицу, это чувствуется, а я... я просто хочу посмотреть людей.
Давно не видел", - объяснял Геннадий Павлович самому себе, все еще волнуясь
и нет-нет поправляя на горле душивший галстук.
Мастерская была огромна: большое отапливаемое помещение располагалось
под восемью жилыми квартирами первого этажа. Люди званые и по большей части
незваные (то есть те, кого званые попривели с собой), как ни много их было,
разместились легко и свободно - комнаты отделялись лишь наполовину
означенными переборками, так что, переходя из одного квартирного отсека в
другой, в живописном пространстве подвала вполне можно было заблудиться. В
лучших отсеках швы и трубы водоснабжения искусно декорировались, в прочих -
колена труб были на виду, перед глазами меж двух рисунков (набросков) вдруг
возникал кусок первозданного подвала, нагие бетонные плиты и крюки арматуры.
Был и таз, в который мерно падали капли.
Геннадий Павлович, сросшийся с утонченным своим одиночеством, был
теперь оглушен шумом людей и беспрестанным общим их движением: застолья по
пять, восемь, десять человек были как бы разбросаны, рассредоточены и в то
же время на глазах перемещались, перетекали одно в другое и были слишком
живы в пространстве мертвенных бюстов и гипсовых выставленных скульптур.
Возле скульптур, рассматривая их, Геннадий Павлович и простаивал. Как-никак
в гостях. И как-никак искусство. И не просто же пить и есть зван всякий - не
просто же так гипсовые торсы, возвышающиеся, сколько позволял подвал,
подсвечивались снизу яркими лампами.
Конечно, приспособленность к вкусам публики была заметна как в
групповых, так и в одиноких выставленных женских фигурах. Но напоминать о
горячих Далее для ознакомления