Альберт Анатольевич ЛИХАНОВ
Г О Л Г О Ф А
_______________________________________
Повесть
Посвящаю Анне Ивановне Зыкиной,
бабушке моей жены,
сохранившей в тяжкие годы войны
трех своих внучек.
А в т о р
Горе горькое по свету шлялося
И на нас невзначай набрело.
Н. А. Н е к р а с о в
Глава первая
РАНЕНЫЙ
Он отшатнулся, уперся спиной в госпитальную дверь - словно
захлебнулся прозрачным воздухом, настоянным пряностями увядшей травы, и
солнце ослепило его, такое не по-осеннему яркое, бьющее в упор, - и он
отшатнулся, будто и свежий воздух этот, и солнце толкнули его назад, в
полумрак госпитальной палаты, в коридор, пахнущий щами и хлоркой, и от
него требовалось усилие - не так-то просто выйти на волю! - требовалось
усилие, чтобы преодолеть этот толчок, это сопротивление света и свежести и
только тогда по праву вступить в забытый мир.
Он улыбнулся, ощущая кожей лица ласку этого странного сопротивления,
улыбнулся блаженно, предчувствуя небывалое счастье, и словно кинулся в
воду с громадной высоты: вновь глубоко вздохнул и снова открыл глаза.
Все существо его содрогнулось от такого простого и такого забытого
желания: жить. Что-то словно ворвалось в его вены, какая-то бесовская,
веселящая страсть, и кровь от этого, кажется, вскипела, подкатывая к
вискам тугими, тягучими ударами, и все, что было, оказалось за спиной,
вдруг покрылось какой-то туманной дымкой, стало несущественным, неважным,
и только то, что сейчас, и то, что станет с ним дальше, было важным и
интересным.
Единственное - что станет.
Алексей шагнул вперед, и его качнуло. Он улыбнулся еще и снова
двинулся - пять шагов по бетонной площадке перед госпитальной дверью и
десять шагов по ступенькам. Внизу, на последней приступке, он сел, утишая
клекот сердца и глухие удары крови в висках.
Перед ним был деревянный сарай, изъеденный до черноты дождями, снегом
и солнцем, слева висели на петлях похожие на крылья усталой птицы
госпитальные ворота, а дальше виднелась улица - булыжная мостовая с
промоинами коричневых луж, деревянные тротуары и дома - рубленые, совсем
деревенские на вид; городок напоминал громадную деревню, и этот вид
нравился Алексею.
Еще в госпитале, с высоты третьего этажа бывшей школы оглядывая узкие
улочки городка, в который занесла его судьба, Алексей не раз думал, что
таким городкам воевать было все же легче, чем, скажем, Ленинграду. Здесь
было мало каменных громадин, самостоятельных и надменных лишь на первый
взгляд, а на самом деле уязвимых, неуютных, делавших людей своими жертвами
и узниками.
Там, в Ленинграде, замерзала вода зимой - люди ходили к проруби на
реку, замерзало паровое отопление - люди умирали от холода и жгли в
"буржуйках" мебель, у кого, конечно, она еще была. Замерзала канализация -
и начинались болезни.
А вот такие городки, как этот, переносили войну легче все-таки, что
ни говори. Печка в каждом доме, вода в колонке или колодце, и не за
тридевять земель, а поблизости, ну и до ветру в дощатое сооруженьице,
которое при каждом дворе, - попросту, без удобств, но надежно и понятно.
Ежели дров нет - заборов в городе немало, да и при каждом деревянном
доме - в сарайке где-нибудь, забытое с довоенных пор, всегда есть что-то
способное гореть в печи. Ну и леса возле таких деревянных городов тоже
имеются, они и спасают...
Да, многое переменилось в мире с тех пор, как началась война.
Сдвинулось. До войны в каменных домах жить считалось почетом, а в войну
побежали люди из тех каменных хором в деревянные халупы. И это только
частица разных перемен, частица...
Алексей встрепенулся: сзади хлопнула дверь, на площадке появилась
тетя Груня. Торопливо додумывая начатое, он сказал себе еще раз, что
поступает правильно, оставаясь в этом городке, потому что, кроме всего
прочего, городок этот какой-то теплый. Видно, от деревянных своих домов,
что ли... Теплый не изнутри, а именно что снаружи - треснувшие бревна
походят на морщины человеческих лиц, а потемневшие кольца срезов на торцах
бревен, и похожие на глаза окна, и наличники, все больше резные,
узорчатые, и коньки крыш, то прямые, натянутые как струны, то
прогнувшиеся, будто спины старых собак, - все это живое, теплое, дышащее.
- Айда, - просто сказала тетя Груня.
Алексей поднялся и двинулся рядом с ней, сжимая за горловину вещмешок
с недельным пайком.
- Констервов дали? - спросила тетя Груня и, когда Алексей кивнул,
заговорила, округляя слова, будто сказку ему рассказывала или баюкала, ко
сну склоняя. - Поменяем, вота-ка, констервы энти на одежду какую, а одежку
какую поменяем у крестьян на овес, а овес проростам до зеленых росточков
да и сварим вырост энтот в отвар, вот и будет ладом, зарастут твои раны,
ныть перестанут, окрепнешь и дальше жить станешь.
Алексей кивал в такт тети Груниным словам, соглашался с ней, зная
наизусть ее речь, и чувствовал, как несет его по течению жизни, и с
течением был согласен, доверял себя струе этой, несильной, но уверенной,
зовущей, чего-то обещающей. И слова тети Груни, сердобольной госпитальной
вахтерши, ощущал тоже как часть этой струи, этого течения, влекущего его
вперед, в новое начало - смутное, но открывающее перемены, да что там -
уже и дающее... вот хотя бы дающее этот воздух пронзительно прозрачный,
облегчающий, и солнце, бьющее в упор, и булыжник, издающий под сапогами
глухой постук, и лужи с густой грязной водой поздней осени, и кленовый
лист - багровый, с желтыми отметинами, и запах прелой травы, врывающийся в
легкие...
Алексей вскинул голову, физически ощущая, как силы вливаются в него,
и увидел густо-синее небо с седыми перьями легких облаков.
Он вздрогнул и замедлил шаг.
Тогда тоже плыли по небу такие же по-весеннему легкие облака, только
была зима... Зима, а теперь осень - вот насколько выбило его из жизни и
могло бы выбить навовсе, могло бы вычеркнуть из списков живых тем зимним
днем...
Алексею Пряхину стукнуло сорок лет, когда ему выдали шинель, а в
части, куда он прибыл, - полуторку.
Был Алексей одинок и немолод, с первых дней войны готовил себя к
худшему без особого беспокойства: ни плакать, ни горевать по нему некому,
и если уж выдастся доля, уготованная многим, надо принять ее как подобает
принять судьбу - без ропота и стона. Так ему казалось тогда. А казалось,
пожалуй, потому, что готовил он себя к худшему - к моментальной и легкой
смерти, а такую смерть одинокому человеку принять легче - схоронили, и
все! Некому плакать!
Но, оказалось, худшее не всегда худшее, а гораздо страшней страдания
на полдороге между жизнью и смертью, "фифти-фифти", как выражался
выздоравливающий сосед-балагур, половина на половину, когда никто не
знает, куда тебя отнесет - к тому или этому берегу, даже врачи, когда
маешься, плача от боли, когда о смерти молишь бога как об избавлении от
всех страданий, - вот тогда по-настоящему понимаешь, что худшее не всегда
худшее.
Многие приплывали к своему концу, отмучившись несколько месяцев,
надеясь, что выберутся, цепляясь за соломинки надежд, - зачем же эти
надежды, зачем обманы судьбы, если все равно смерть?..
Так вот Алексею выдали полуторку, машину загрузили снарядами, и
колонна пошла к Новгороду. Пряхин объезжал черные остовы сгоревших машин,
следил за впереди идущим грузовиком, который то и дело скрывал неожиданный
в январе волглый туман.
Погоду для рейсов старались выбирать похуже,
Далее для ознакомления