Альберт Анатольевич ЛИХАНОВ
М А Г А З И Н Н Е Н А Г Л Я Д Н Ы Х П О С О Б И Й
_______________________________________________________
Светлой памяти
Лидии Иосифовны Доукши посвящаю.
А в т о р
Могу биться об заклад: в моем детстве все было не так, как теперь. И
если не понявший меня задаст уточняющий вопрос - лучше или хуже? - я
воскликну, не сомневаясь: лучше! В тысячу, в миллион раз, и не подумайте,
что я занудливый, скрипучий старик, которому ничего вокруг не нравится,
всем он недоволен, только и знает приговаривает: "А вот раньше, а вот
тогда..." Нет, пока что я не старик, и дело тут совсем в другом.
Дело в том, что в моем детстве действительно все было лучше.
Например, цвело больше одуванчиков - да, да! Теперь они прячутся куда-то
подальше, на дальние лесные поляны, и в городе робко выглядывают из-за
кустов редкими желтыми глазками, а в моем детстве они росли рядом с
тротуарами, рядом с дорогой, и, когда ты шел по городской улице, тебе
казалось, что ты идешь ну просто по солнцу! Желтые поляны слепили глаза, и
надо было щуриться, чтобы не споткнуться о тротуарину, которая то
прогнется дугой, то выдвинется боком, то завирюхается под ногой от
древности. Ранним летом тогда вообще можно было поправить настроение на
улице. Расстроился чем-нибудь, огорчился - выйди на улицу, когда
одуванчики цветут, пройди два квартала солнечной дорожкой, да еще сверни
на пустырь возле школы, где одуванчиков море разливанное, и будешь еще
вспоминать, что это такое тебя расстроило, какая неприятность: одуванчики
ярким цветом своим сотрут все в голове, а если уж не сотрут до конца, то
вроде бы неприятности твои отодвинут вдаль, и они окажутся уже мелкими и
нестрашными. Вроде как одуванчики волшебством каким обладают.
А когда они отцветут? Когда дунет ветер посильней? Праздник на душе,
ей-богу! Несутся по небу тучи - бегучие, летучие. А от земли к тучам
взлетают миллиарды парашютиков - настоящая метель; но как ни силен ветер,
он непременно стихнет, и с неба, будто облака сбросили десант, плавно,
медленно в наставшей вдруг тишине летят назад одуванчиковые парашюты, и
тогда хорошо залезть на забор, или на крышу дровяного сарая, или даже на
крышу дома, сесть там на самый конек и задрать лицо к небу, разглядывая
парашютики, встречая их взглядом и провожая к земле. В такой день ходишь
ликующий, будто это ты сам летал над землей, поглядел на нее сверху. Или
увидел какое-то чудесное чудо, салют, а может, странный дождь, который
сулит впереди тайную радость и исполнение желаний.
В моем детстве было больше воды в нашей старой реке и ее не рассекали
песчаные отмели - это уж всякий подтвердит, даже ученые. В моем детстве в
реке была рыба, клевали на удочку здоровущие окуни, не то что сейчас,
всякая мелкота! В моем детстве было больше птиц, и почему-то среди всех
других - стрижей. Они носились над крутым берегом реки, над нашим оврагом,
а жили под стрехой поликлиники, которая стояла впритык с нашим домом. Там
любили селиться стремительные птицы, чей полет похож на след молнии.
По стрижам мы всегда узнавали погоду: если летят понизу, прямо над
твоей головой, с легким шелестом разрезая воздух, значит, к дождю, а если
вьются в бездонной высоте мелкими точками, значит, к ведру, можно не
опасаться - самая надежная примета.
В моем детстве было много разных важных событий, так не похожих на
сегодняшние, но дело не в непохожести, а в том, что все это я видел и
помню до сих пор.
Видел, хотя мог и не видеть, и помню, хотя мог не помнить.
Почему?
Мне кажется, все дело в фотоаппарате.
* * *
Среди необыкновенностей моего детства был один магазин.
Это был сказочный магазин! Сколько потом я ни ездил, ни ходил, ни
летал по белу свету, я больше не встречал таких магазинов - может, не
везло, или, может, их не стало вовсе, а вот в ту военную пору магазин
такой был, и не где-нибудь, а в нашем не бог весть каком большом городе.
До сих пор я ломаю голову: зачем был этот магазин, почему? Ведь в нем
почти не покупали и ничего не продавали.
Взрослых в этом магазине не бывало, единственная публика - дети. Но
какие мы покупатели? Однако я не стану спешить. Прежде чем войти в
магазин, требуется пояснение.
Вот оно.
Читать, и довольно бойко, я научился еще до школы, в детском саду.
Когда настала пора отдавать меня в школу, вышло решение: принимать детей
не в первый класс, а в приготовительный. Тех, кто учился в таких классах,
называли приготовишками. Какой-то деклассированный элемент, ни то ни се,
ни рыба ни мясо, не детсадовцы, не школьники. В приготовительных классах
больше болтались, чем учились, - по крайней мере, так высказывались мама и
бабушка, по какой-то такой удивительной женской привычке совершенно не
обращая внимания, что я, как суслик, насторожился и глотаю каждый их звук,
не то что слово.
- И где учителей наберут для этих классов? - размышляла мама. -
Настоящий педагог туда не пойдет, значит, наберут всяких недоучек.
- Хулиганствовать токо будут, - кивала согласно бабушка. И
всплескивала руками: - Надо же! Чтобы в первый класс попасть, еще целый
год учиться!
Я заволновался: все-таки уже читал довольно бегло, да и считал до
полусотни - это в детском-то саду, - и вдруг тебя не пускают даже в самый
первый класс!
Обсуждение, как быть со мной, затянулось надолго. Мне казалось,
родные мои мама и бабушка демонстрируют поразительную нерешительность. Они
будто обмеривали меня, как выловленную рыбу. А рыба только хлопает
хвостом, тяжело шевелит жабрами и молчит.
- Приготовительный класс не обязателен, - говорила мама, - но если он
не справится с программой первого класса, могут ссадить назад, в
приготовительный. Тут уж в детский сад не вернешься.
- Нашего не ссадят. Пусть попробуют ссадить! - отвечала бабушка,
неизвестно в кого больше веруя, в меня или в себя. - А жалко. Маленький
ведь, худой, гляди - одни кости, пусть подрастет в детском саду еще годик.
Я родился в сентябре, и у бабушки с мамой была бюрократическая
зацепка за этот факт: они могли отдать меня в школу без полумесяца
семилетним или почти восьмилетним.
- А зато школу как кончит, сразу в армию, - печалилась мама.
- Эк куда хватила! - махала ладошкой бабушка. Десять лет ей казались
далью неохватной, немереной, и так далеко загадывать тогда никому не
хотелось: война только началась, и отец совсем недавно ушел на фронт.
Отец ушел, радио говорило тревожным голосом Левитана, школы
переезжали из своих зданий в деревянные бараки и старые дома, жильцов в
квартирах уплотняли: вдруг поздно вечером открывалась дверь и входила
женщина, а то и не одна, с ребеночком, с другим; в руках женщина держала
ордер на уплотнение, и ничего не поделаешь, приходилось вытаскивать
пожитки из одной комнаты в другую, если раньше жили в двухкомнатной
квартире, а чаще всего из одного угла комнаты в другой, потому что в
двухкомнатных квартирах до войны редко кто жил, и эвакуированные
помещались в той же комнате, только за занавеской. Ну, а главное -
приходили первые похоронки, и мы, махонькие ребята, уже слыхивали истошный
бабий вой - на одной ноте, - от которого бегут по загривку мурашки и все в
доме замирают с одним суеверным заклинанием: "Только бы нас обнесло!.."
Самым горьким человеком на нашей улице была почтальонка Муся. Жила
она где-то на другом конце города - я думаю, почтовое начальство
специально так подстраивало, чтобы почтальонка никого близко на нашей
улице не знала, - и появлялась, как молчаливая серая птица, в одни и те же
часы.
Бабушка с утра задергивала занавески в комнате, тревожно поглядывала
на ходики, а когда наступал час и на улице появлялась почтальонка, Далее для ознакомления
