Владимир Кунин
Ты мне только пиши...
OCR Сергей: [email protected]
"Владимир Кунин. Привал": АСТ, Транзиткнига; Москва; 2003
ISBN 5-17-019767-5, 5-9578-0289-1
Аннотация
Самое страшное на свете - это одиночество. Человеку необходимо кого-то
любить, о ком-то заботиться, в жизни каждого должен быть человек, которому
можно сказать на прощание. "Ты мне только пиши!"
Владимир Кунин
Ты мне только пиши...
Волков лежал в коридоре хирургического отделения.
В том месте, где стояла его кровать, было совсем темно, и только в
конце коридора, на столе дежурной сестры, горела маленькая, приглушенная
абажуром лампочка.
В левой руке толчками пульсировала боль. Боль прерывала дыхание,
покрывала губы шуршащей корой и сотрясала тело Волкова мелкой непрерывной
дрожью. Волков отсчитывал десять толчков и на несколько секунд терял
сознание. В себя его приводил далекий свет на столе дежурной сестры, и
Волков снова начинал считать.
На десять толчков его хватало...
В какое-то мгновение, кажется, на седьмом толчке, лампа стремительно
всплывала вверх, а затем начинала неумолимо двигаться к лицу Волкова,
заполняя собой все: пол, потолок, стены и высокие белые двери палат. Весь
окружающий мир становился одной только лампой, и Волкову казалось, что
теперь он сам несется в это кипящее море света. И столкновение Волкова с
этим неумолимым блистающим ужасом рождало десятый болевой толчок, после
которого Волков терял сознание. И все начиналось сначала.
Каждый раз, когда сознание возвращалось к нему, он хотел крикнуть
сестре, чтобы она потушила эту жуткую лампу, но боялся, что пропустит счет
толчков и десятый, самый страшный, придет неожиданно...
И тут Волков услышал, как совсем рядом начала скрипеть дверь. Скрип
становился все сильнее и сильнее. Он нарастал медленно и неотвратимо и вдруг
почему-то перешел в ровный скрежет танковых гусениц. Острой болью скрежет
раздирал барабанные перепонки, и Волкову казалось, что сквозь него идут
танки.
"Танки!!! Танки!.." - беззвучно закричал Волков, и грохот моторов и
визг танковых траков, скользящих по камням, заполнили его мозг.
Дверь остановилась. Танки исчезли. И в наступившей тишине Волков
услышал, как кто-то тихо и отчетливо спросил:
- Как этот?.. Из цирка?
И кто-то в ответ промолчал.
Отец Волкова был посредственный художник и чудесный человек, а мать -
веселая, остроумная и немного взбалмошная женщина.
Война застала четырнадцатилетнего Волкова в Териоках, в детском доме
отдыха Литфонда, куда устроила его мать через одного знакомого литератора.
В доме отдыха было скучно. Волков слонялся по берегу залива и получал
выговоры за опоздание на ужин. И когда началась война и мать примчалась за
ним в Териоки, Волков был обрадован тем, что его увозят из этого нудного,
пахнущего хвоей дома...
По дороге в Ленинград Волков видел двигающиеся в разных направлениях
войска и дым на горизонте.
Через несколько дней мать испекла ему на дорогу шарлотку с яблоками,
посадила в вагон, переполненный теми же самыми литфондовскими детьми, и
отправила за Ярославль, в Гаврилов-Ям.
Там Волков познакомился с красивым смуглым мальчишкой с длинными, как у
обезьяны, руками. Мальчишка играл в баскетбол и лихо "жал" стойки. Звали его
Сашка Рейн. Он был племянником одной известной переводчицы и жил у нее в
Ленинграде, на Петроградской стороне. В баскетбол Волков не умел играть, и
Сашка его учил.
Так прошло месяца полтора.
К августу в Гаврилов-Ям приехали родители почти всех литфондовских
детей и стали увозить их в Среднюю Азию.
Волков был поручен приятельнице матери, жене одного кинорежиссера,
которая приехала за своей дочерью. За Сашкой не приехал никто. Волков
попросил у жены кинорежиссера сто рублей и ночью вместе с Сашкой уехал в
Ленинград.
Дома на Семеновской он застал только отца и домработницу Федосеевну.
Отец был огорчен тем, что Волков вернулся в Ленинград. Мать лежала в
больнице Эрисмана. У нее был рак легкого, и от Волкова это скрывали.
В начале декабря Волковых вызвали в больницу.
В раздевалке отец схватил халат и побежал на третий этаж в палату.
Волков остался сидеть внизу, в приемной. Мать нельзя было волновать, и она
не знала, что Волков в Ленинграде, а не в Средней Азии.
В приемной было холодно. Длинная деревянная скамейка с высокой
вокзальной спинкой была выкрашена белой краской. Волков сидел на этой
скамейке и ни о чем не думал. Он замерз, и ему хотелось есть. Он даже не
заметил, как спустился с лестницы отец.
- Сиди, - сказал отец и сел рядом.
Отец посмотрел на Волкова воспаленными глазами и тихо проговорил:
- Ты знаешь, она была все время без сознания, бредила, а потом вдруг
взглянула на меня и сказала очень внятно: "Димочку побереги... Димочку..."
А к февралю умерла Федосеевна. Она просто уснула в очереди за
керосином. В квартиру Волковых постучал дворник Хабибуллин. Волков открыл
дверь, и дворник сказал:
- Иди в лавка, где керосин торгуют. Там твой нянька помер. Скажи
папашке, доски у меня есть.
- Зачем доски?! - ужаснулся Волков.
- Как зачем? Гроб делать будем.
И Волков остался с отцом в большой холодной квартире.
Отец работал в газете и пил.
Волков тушил "зажигалки" и ходил с мальчишками пилить дрова. Им платили
супом, хлебными карточками умерших и крупой.
Потом отца взяли в армию. Он уехал в редакцию какой-то фронтовой
газеты, а Волков поступил работать в артель "Прогресс" учеником штамповщика.
Артель находилась в соседнем доме и до войны выпускала значки ГТО и
"Ворошиловский стрелок". Значки крепились на цепочках и напоминали ходики.
Теперь в "Прогрессе" делали взрыватели для ручных гранат, и Волков гордился
своей рабочей хлебной карточкой.
Иногда отец присылал письма и посылки с консервами. Волков писал ему,
что работает на оборонном предприятии и чувствует себя отлично. Ему хотелось
в армию, и по ночам он придумывал плохие мужественные стихи.
Однажды, в начале сорок четвертого, приехал отец. Он пополнел, отрастил
усы, и Волков еле узнал его.
Отец осторожно погладил его по голове и почему-то очень горько сказал:
- Какой ты большой теперь, сынок...
Они разогрели тушенку и устроили царский ужин. Отец пил спирт и
рассказывал Волкову, каким замечательным человеком была его мать.
В квартире было холодно, и Волков затопил маленькую железную печурку с
трубой, выходящей в форточку. Это была единственная печка на всю квартиру, и
стояла она в детской.
Отец долго смотрел в открытую дверцу печки и вдруг сказал совершенно
трезвым голосом:
- Ты прости меня, сынок... давай спать.
Тут же, в детской, Волков постелил отцу на кровати, а сам лег на старую
продавленную тахту. Он сразу уснул, словно провалился куда-то.
Проснулся он среди ночи от каких-то странных звуков. Он тихо поднял
голову и увидел отца, сидящего на кровати.
Свесив ноги, отец в упор смотрел на фотографию матери, всхлипывал и
повторял, раскачиваясь из стороны в сторону:
- Господи, Господи... Милая моя, дорогая... Что же теперь будет?.. Что
же мне делать?..
Потом Волков увидел, как отец чиркнул спичкой и закурил папиросу. Он
затянулся два раза, зло сломал папиросу рядом с пепельницей и глухо и
надрывно заплакал...
Волкову захотелось вскочить, броситься к отцу на шею, успокоить его,
заставить уснуть, а потом сидеть рядом, сторожа сон единственного близкого
ему человека... Но он лежал, боясь пошевелиться. Ему казалось, что, если он
сейчас встанет, отцу будет мучительно стыдно своих слез и разговор не
получится.
Он видел, как отец налил себе полстакана спирта, залпом выпил и,
застонав, стал ходить по комнате. В печке еще тлели
Далее для ознакомления