Михаил Эммануилович Козаков
Майя
ОСRBusya
"Михаил Козаков, "Избранное"": ГУДЬЯЛ пресс; Москва; 2002
Михаил Козаков
Майя
1
За Сарыголем море режет ножами цветными землю. Синий клинок свой держит
в желтых сухих песках берега, острие свое словно спрятало в глубь горячей
груди дугообразной каменной Каффы.
Ночами часто трепыхает море, и по улицам, сбитым из камня морского,
черными платками трепыхает ветер, кроет тысячегодовую Каффу. А поутру солнце
сыплет песок своих огневых брызг, и улицы за Сарыголем у старой Каффы серые,
черствые - что старушечьи морщины кривые.
Ночью лижет ветер черными языками бугристые скулы Белой горы, домик на
ней смуглолицего Христофора лижет; в приливах, как в страсти, рычит ослепшее
море; а на груди Христофора целует всего его, и губы, и шею и сама трепыхает
ночным морем приливным бронзотелая Майя. Целуй грека молодого, Майя, сердце
его целуй; ищи черноусые губы его, смочи соком любви их, как море - гору в
ветре: сердце его и сам он слаще, туже коктебельских виноградных лоз, губы -
знойней ласки солнца в Каффе, алчней моря, Майя! Целуй Майю, смуглый эллин,
Майю, крепкую, как скалы, стройноногую, пахучегрудую девушку-женщину, чье
тело исстари, эллин, боги твои с Олимпа даровали земле для любви
остросочной, как напиток пенистый в ковшах Гекубы!...
А поутру, в тот бледно-синий час, когда внизу ждут солнца воды моря, и
солнечная сушь падет песком на Сарыголь и Каффу, на белые щеки горы
Христофора, - уйдет вниз, к городу, в морщины-улицы стройноногая Майя
продавать плоды из садов отца своего - старого, слепого, как Каффа, крытая
ночною южной тенью. И оставит Белую гору в час рожденья солнца черноусый
Христофор и по каменистым ребрам горы - по тропам, годами высеченным, -
уйдет тоже к морю омыть соленой влагой выпитое любовью тело - гордое, как
песня праматери-земли Эллады...
...Сарыголь, Каффа, Христофор-лодочник с Белой горы, Майя с грудями
пахучими, дни и ночи - часы жизни, внизу - море в цветных сукнах, вверху
солнце - паук жадный, - и мысли мои о Каффе, о России, о пахучегрудой Майе
рвутся тонкими прядями о чужую радость...
2
Я живу один в доме старого слепого Гассана - отца Майи. Кругом сад -
тихий, оплывший плодами, ленивый от соков, как зрелая пресыщенная женщина.
Над окном моим растет персик - тонкокожий, бархатный, он закрыл ко мне
доступ солнца - днем колючего, жесткого. Я живу у Гассана в саду, ем черешню
и персики, прячусь днем от каменной жаркой Каффы и жду. Жду неделями,
месяцами, пока с далекой родной русской степи пахнет КОБЫЛЬЮ, многоликим
ветром моей России, новой, очищающейся - России, оторванной от меня, от моря
узким горлом болотноводого Перекопа.
Тело свое прячу от душной Каффы, мысли - от тех, кто оторвал его от
серой ковыли, от степной моей земли-родины. За садами Гассана - улицы,
зеленолицее море и - нет России, нет моей земли, и мысли мои у береговых
песков Каффы прижаты к морю, как к пропасти.
Туда, за узкогорлый Перекоп, в многоверстную ширь, в Россию!... Жду
неделями, месяцами - тягучими, слепыми, как человеческая старость.
Вечерами приходит с пустыми корзинами Майя, приносит в дом отца своего
радость крепкого, гибкого, смуглого тела и певучий молодой смех. Прячет
деньги в сундук старый Гассан, потом ложится на него, - отдыхает в вечерней
дремоте на коротком твердом ложе.
Я лежу в траве и смотрю, как у порога моет лицо и шею Майя и кувшин за
кувшином выплескивает на себя горсти воды.
Молодая, крепкая, ждет ночи - Христофоровой любви, черноусых губ.
Вспомнил образ старухи Изергиль, сказки ее вспомнил. Майя, Майя!
Слыхала ли ты про старую Изергиль, старую сказочницу, учившую любить, как
раньше?...
...Старик Гассан сосет уж в доме ночной сон, ушло солнце за Белую
гору - к Христофорову жилью, вечер падает густыми тенями в саду, на улицах.
Я сижу с Майей у порога, курю и думаю. Девушка что-то неразборчиво тихо
напевает, сжав руками колена, под такт слегка раскачивает тело, и я сбоку
вижу загар ее шеи и плеч и светлеющую книзу, крутую выступающую грудь под
белой тканью одежды. Вязкая тоска от одиночества, липкая, - и я хочу дольше
видеть, подле себя лицо молодой Изергиль-Майи, девушки и Каффы, чувствовать
чужую полногрудую жизнь - ее жизнь, я говорю:
- Майя... Не уходи сегодня так скоро... Я люблю, когда ты поешь. Я
люблю твои песни, Майя... Спой...
- Ты любишь только мои песни, а Майю ты совсем не любишь... Отчего ты
не любишь Майю?
Девушка смеется, и смех ее - голубиный тихозвучный полет, у Майи
смеются глаза, - и наклоняются близко-близко ко мне синие блески из-под
черных шнуровых бровей. Я тоже смеюсь.
- Ты любишь лодочника с Белой горы, Майя... Зачем тебе моя любовь? И
потом... твой Христофор...
- О, он мой! Зачем одному мужчине о другом думать?... Майе приятно,
когда ее все любят...
Пахучий сад полз тёмно-жирными тенями на нас, на крыльцо; растекался
теневыми пятнами по всему дому старого Гассана. Шла ночь черно-цветной
поступью, в темном поле неба - густо высыпавшая ржавы звезды.
Каффа зажгла огни в домах, желтые сгустки его бросала в море башенка с
волнореза. Тихо.
Майя пела:
Полюбил Чатырдаг Яйлу,
Старый, седой Чатырдаг,
Оттого, что была Яйла красива,
Как никто из таврических гор.
Тосковал по неведомой Яйле
Змей речной - тихоструйный Салгир,
Хоть слыхал о ней только рассказы
От холмов - чатырдаговых слуг.
Ждала Яйла любви Чатырдага,
Был он молод тогда, выше всех;
Но холмы между ними мешали
Чатырдага стать Яйле женой.
Затерялся Салгир тихоструйный
Меж холмов, не увидев горы,
И его ждала Яйла крутая -
Всплесков тихих любившей реки.
Не догнать Чатырдагу красавицы,
Чахлым высох мелководный Салгир,
А крутую и гордую Яйлу
Только ветер ласкает, кружась...
- Понял? - опять смеется Майя, опять среди ночи летают голуби - смех
Майи, опять боюсь, что подымется, уйдет сейчас бронзотелая девушка, пробежит
черные каменистые морщины Каффы туда - к черноусому счастливому Христофору,
к Белой горе, через голову Каффы, веками моющей свой тусклый глаз в
зеленоцветном море. Боюсь своей тоски, завидую радости черноусого
лодочника...
- Майя... Останься, - я люблю тебя, Майя!
- Скучно, скучно тут Майе... Разве так любят Майю?... Губам твоим,
милый, табак жевать, глазам - сон ласкать, рукам - живот чесать... старой
бабе. Скучно!...
Обидно. Хлопнула в темноте меня по плечу, побежала садами - туда, к
горе, на всю ночь. Побежать за ней, схватить за руки, за плечи, больно
сжать?... Вспомнил: Адам оглушал Еву дубинкой, в общем - "первобытный"
инстинкт. Стало стыдно. Или, может быть, не будь пенсне на интеллигентском
носу - побежал бы?... Не догнать, и разбил бы только хрупкую рецептуру от
близорукости.
По соседству сопит во сне слепой Гассан, тонко цокают по углам сверчки,
с улицы слышен пьяный смех врангелевских солдат, удушивших меня перекопским
тонким узлом.
Засыпаю. Вижу, слышу, помню - Россия, сады, Каффа, песнь о Яйле и я...
А на горе, над уснувшей Каффой - Христофор черноусый, радость, Майя...
Майя - бронзотелая, пахучегрудая девушка-женщина Майя...
3
В августе в доме старого Гассана поселился четвертый. Он пришел ко мне
утром, когда Майя понесла фрукты к дачам, а слепой Гассан лежал в саду с
мальчуганом-сторожем.
Зашел Далее для ознакомления
