ЖЕРАР КЛЕЙН
ГОЛОСА ПРОСТРАНСТВА
Впервые я услышал голоса Пространства на борту искусственного спутника,
что кружит между орбитами Земли и Луны. На спутнике я оказался потому, что
жить на Земле стало невыносимо и захотелось бежать от однообразия и эпидемии
сумасшествия, которое подстерегало меня там, на нашей планете. Думаю, вы
помните, каковы они были. Годы безумия. Сумасбродство и нетерпимость каждый
день грозили войной, и переполненные лечебницы уже не вмещали помешанных.
Но для тех, в ком отвращение не погасило искру жизни, еще оставалось
Пространство. Вот где люди еще пытались чего-то достичь. Там, вдали от
бессмысленной суеты и угара больших городов, без помех отдавалась раздумьям
и работе горсточка людей. Там мы точно знали, каких одолевать противников
пустоту, страх, невесомость - и к каким целям стремиться - к Марсу, Венере,
Юпитеру, Сатурну, к астероидам, а быть может, и к Меркурию, и к Урану; мы
даже мечтали проложить дорогу детям и внукам. Пусть они достигнут звезд.
Наша жизнь была вовсе не так однообразна, как могут подумать. По
крайней мере нам она казалась куда увлекательней, чем та, какую мы могли бы
вести на Земле. И несмотря на неизбежную строжайшую дисциплину, которой
подчинялось все наше существование, мы чувствовали себя свободными, как
никогда. Впереди у нас были века научных исследований, наконец-то мы видели
звезды, не затянутые пеленой земной атмосферы, заново совершали открытия в
пространстве, не знающем тяготения, изучали состояние людей, внезапно
поставленных лицом к лицу с миром чуждым и неведомым. Каждый мог заниматься
тем, что ему по душе, - и так, не торопясь, в свое удовольствие мы следовали
многообразными путями познания. И вот во время одного из таких опытов я
впервые услышал голос Пространства.
Специалистом по электронике у нас был Грандэн; он изучал эффект
сверхпроводимости, который обнаруживается, когда температура падает почти до
абсолютного нуля. Это же явление позволило ему сконструировать сверхточные
аппараты и с их помощью тщательно исследовать любую гамму волн, от самых
коротких, которые когда-то называли космическим излучением, минуя те,
которые наш глаз воспринимает как свет, и до самых длинных. Его чуткие
приборы ловили колебания, посланные далекими солнцами тысячи лет назад. На
экранах его осциллографов плясали сумасшедшую сарабанду огненные точки, и
это значило, что за полтораста тысяч лет перед тем какая-то звезда на другом
краю галактики вспыхнула и обернулась сверхновой, прежде чем погаснуть
навеки.
Грандэн был худой, сухопарый, странная желтоватая кожа словно бы в
трещинах, как будто среди его ближайших предков затесалась какая-нибудь
огромная ящерица. Был он на редкость молчалив, казалось даже, ему трудно
связать самые простыв слова, так сильна привычка изъясняться математическими
формулами. Но в отвлеченном мире электронов ум его обретал необычайную
проницательность. Грандэн плохо понимал людей, потому-то и летел, как и мы,
по космической орбите, зато никто так не умел подметить признаки недуга,
постигающего любую машину. Однако в отличие от многих своих коллег он не
приписывал инструментам сложных человеческих чувств. Нет, напротив, он людей
готов был считать чересчур сложными, хрупкими машинами, которые слишком
часто ошибаются.
Мы работали в самой сердцевине нашей космической станции, под куполом,
где нет силы тяжести, под звездами, которые оттуда казались неподвижными, -
из боковых иллюминаторов они представлялись светящимися кольцами, потому что
спутник вращался вокруг собственной оси.
Мы изучали Пространство - Грандэн при помощи тончайших антенн, а я
простым глазом и почти без цели: под этими чистейшими небесами я только
размышлял и философствовал.
Вдруг Грандэн страшно побледнел, затряс головой, будто невидимая оса
назойливо зажужжала у самого уха. Обернулся и посмотрел на меня.
- Этого не может быть, - сказал он.
- Чего именно?
Он молча смотрел на меня в упор, лицо его искажала медленная судорога.
Мне вспомнилось - много лет назад такое я видел у человека, который больше
всего на свете любил музыку; в доме его полно было пластинок, казалось,
музыка льется отовсюду, и если мерный напев трубы на миг прерывался скрипом,
в чертах того человека я видел такое же невыразимое страдание.
- Не понимаю, - сказал Грандэн. - Слышны шумы.
- Помехи?
- Нет. Все помехи мне знакомы.
Это верно. Ухо его различало любое жужжанье, скрип, сухой треск
крохотных взрывов, раздающихся в Пространстве; он узнавал любое из незримых
насекомых, чьи челюсти неустанно грызут тишину, и далекие шорохи, и
виолончельное пение звезд. Любой из этих звуков он мог назвать по имени. Мог
ослабить их, почти свести на нет. Мог раздавить их или отогнать, как
избавляешься от пчелы или неразличимого во тьме летней ночи ноющего комара.
- Какое-нибудь далекое излучение, - сказали. - Радиомаяк указывает путь
кораблям. Или это вспышка на Солнце. Или волна отразилась от Луны.
- Ничего похожего, - возразил Грандэн. - Это совсем другое.
Мне пригрезилось Пространство, населенное волнами, - они пронизывают
планеты, пересекают небеса, разыгрываются бурями, проникают сквозь стены и
запертые двери. Это трудно себе представить. Надо закрыть глаза и вообразить
тьму и тишину, необъятную, пустынную, однако там полным-полно жизни, там все
насыщено и переплетено, вспыхивают внезапные молнии и, точно в море, округло
колышутся волны. Это тоже вселенная, как и Вселенная планет, звезд и
галактик. Но для нас она еще недостижимей - однако она неотделима от планет,
от галактик и от звезд, из которых они состоят, точно так же, как наш
скелет, которого мы никогда не увидим, неотделим от нашего тела.
- Не знаю, - виновато сказал Грандэн. - Слушай.
Он передал мне наушники, я взял их и в первое мгновение ничего не
услышал, только уловил какую-то безмолвную глубину, словно бы эхо молчания,
отраженное стенами бездонного колодца. А потом незаметно это пришло, и все
нарастало, и меня начало трясти.
То были мерные колебания, которые дрожью отдавались у меня в черепе,
звуки невыразимо мрачные, протяжные, грозные, и на миг мне почудилось, будто
всю Вселенную накрыл исполинский колокол и его-то песнь я и услышал. Словно
осенний ветер вздыхал в ветвях дерев, свистал в тонких органных трубах
высохших трав, медлил и гудел на липких лужах, завывал в дымоходах, трещал в
огне зимних очагов, тихонько шептал что-то в обрамляющих окна сосульках.
Звук появлялся и исчезал, нарастал и вновь слабел, медлительный,
заунывный, ничуть не похожий на равномерное шуршание радиопомех.
- Это голоса, - сказал я.
Грандэн поглядел на меня и слегка пожал плечами, но даже не улыбнулся.
Морщины у него на лбу немного разгладились.
- Не знаю, - повторил он. - Возможно, почему бы и нет. Но что это за
голоса?
- Не все ли равно, - сказал я. - Голоса Пространства. Голоса
плавящегося металла. Голоса комет, метеоров, астероидов, пылающих гор
Меркурия или колец Сатурна. Свет, жар, энергия, преображенные в звук.
Грандэн покачал головой.
- Нет, - сказал он. - Все, о чем ты говоришь, я слышал, а это совсем
другое. Никогда, даже в день страшного суда, бывалый моряк не спутает
сирену, которой сигналят в тумане, со штормовой. Так и тут. Как не спутаешь
дыхание с человеческим голосом. Слышишь, как входит в легкие и опять выходит
воздух, - или слышишь слова, их произносят губы. Это не спутаешь.
Радиопомехи - дыхание Вселенной. А здесь не то. Это... может быть, ты
прав... это голос.
Он взял у меня наушники, и по его лицу так ясно было, что он слышит, и
я сам улавливал эти глухие плавные колебания и понял - вот они слабеют,
сходят на нет, потому что Грандэн весь - внимание, словно бы погружается в
себя, даже закрыл глаза, пытаясь следовать за таинственным голосом в
глубины, где тот под конец исчез.
- Кончилось? - спросил я.
- Да.
- Это Далее для ознакомления
