Франц Кафка
Голодарь
Новеллы -
OCR Busya
"Франц Кафка "Замок", серия "Библиотека полуночника"": БМП "Борисфен"; Киев;
1995
Аннотация
Виртуозно переплетая фантастику и реальность, Кафка создает картину
мира, чреватого для персонажей каким-то подвохом, неправильностью, опасной
переменой привычной жизни. Это образ непознаваемого, враждебного человеку
бытия, где все удивительное естественно, а все естественное удивительно, где
люди ощущают жизнь как ловушку и даже природа вокруг них холодна и зловеща.
Франц Кафка
Голодарь
За последние десятилетия интерес к искусству голодания заметно упал.
Если раньше можно было нажить большие деньги, показывая публике голодаря, то
в наши дни это просто немыслимо.
То были другие времена. Тогда, бывало, в городе только и разговоров,
что о голодаре, и чем дольше он голодал, тем больше народу стекалось к его
клетке; каждый стремился хоть раз в день взглянуть на мастера голода, а к
концу голодовки некоторые зрители с утра до вечера простаивали перед
клеткой. Его показывали даже ночью - для вящего эффекта при свете факелов. В
хорошую погоду клетку выносили на улицу - тут ее первым делом окружала
детвора. Ведь для взрослых голодарь был чаще всего только забавой, в которой
они участвовали, отдавая дань моде; а вот дети смотрели на него во все
глаза, разинув рот, взявшись за руки от страха: перед ними на соломенной
подстилке - он отказался даже от кресла - сидел бледный человек в черном
трико, у которого можно было пересчитать все ребра; изредка он вежливо кивал
публике, с натянутой улыбкой отвечал на вопросы или же просовывал между
прутьями клетки руку, чтобы люди могли пощупать ее и удостовериться в его
худобе, но потом снова уходил в себя, равнодушный и глухой ко всему, даже к
столь важному для него бою часов, единственному украшению его клетки;
невидящим взором смотрел он перед собой, слегка прикрыв глаза, и только
изредка подносил ко рту крошечный стаканчик с водой, чтобы смочить губы.
Кроме непрестанно сменявшихся зрителей с него круглые сутки не спускали
глаз особые сторожа, назначенные самой публикой. Как ни удивительно, но чаще
всего это оказывались мясники. Они несли караул по трое, денно и нощно следя
за тем, чтобы голодарь как-нибудь украдкой не принял пищи. Но это была
чистейшая формальность, придуманная для успокоения масс, ибо посвященные
знали, что голодарь ни за что, ни при каких обстоятельствах, даже под
пыткой, не взял бы в рот и крошки, - этого не допускала честь его искусства.
Правда, далеко не все сторожа способны были понять это; случалось, что
ночной караул нес службу нерадиво; караульщики нарочно устраивались в
дальнем углу зала и резались в карты, с явным намерением позволить голодарю
немного подкрепиться: они не сомневались в том что где-нибудь в тайнике у
него припасена еда. Никто не причинял голодарю таких мук, как эти
снисходительные сторожа; они приводили его в уныние, и голодовка
превращалась для него в сущую пытку. Иногда, преодолев слабость, он пел для
них, - пел, пока хватало сил, чтобы доказать этим людям, сколь несправедливы
их подозрения. Но от пения было мало проку: караульщики лишь удивлялись
тому, с какой ловкостью голодарь ухитряется петь и есть в одно и то же
время. Куда больше по душе ему были другие сторожа - те, что усаживались у
самой его клетки и, не довольствуясь тусклым освещением зала в ночное время,
наводили на него карманные фонарики, которыми их снабдил импресарио. Резкий
свет не раздражал его, спать он все равно не мог, а в легкое забытье впадал
при любом освещении и в любой час, даже в переполненном шумном зале. С
такими сторожами он готов был всю ночь не смыкать глаз, готов был шутить с
ними, рассказывать им случаи из своей кочевой жизни и слушать их рассказы -
и все это только для того, чтобы они не заснули, чтобы они поняли, что в
клетке у него нет ничего съестного и что голодает он так, как не сумел бы ни
один из них. Но по-настоящему счастлив он бывал, когда наступало утро и
караульщикам приносили, за его счет, обильный, сытный завтрак: они
набрасывались на еду с жадностью здоровых мужчин, проведших тяжелую,
бессонную ночь. Правда, находились люди, которые усматривали в угощении
сторожей недопустимый подкуп, но это было уж слишком. Когда их спрашивали,
желают ли они сами всю ночь нести караул из одной любви к искусству, не
рассчитывая на завтрак, они хмурились, но все же оставались при своих
подозрениях.
Надо сказать, что такого рода подозрения были неизбежны. Ни один
человек не мог бессменно караулить голодаря в течение всей голодовки, а
значит, ни один человек не мог на собственном опыте убедиться, что он и в
самом деле голодает непрерывно и неукоснительно. Знать это наверное мог
только голодарь, только он сам и мог быть единственным удовлетворенным
свидетелем голодовки. Но он - совсем по другой причине - никогда не
испытывал удовлетворения и, быть может, вовсе не от голода исхудал он так
сильно, что некоторые, не вынося его вида, не могли присутствовать на
представлениях, хотя весьма об этом сожалели: скорее, он исхудал от
недовольства собой. Только он один знал - чего не ведали даже посвященные, -
как в сущности легко голодать. На свете нет ничего легче, И он говорил об
этом совершенно открыто, но ему никто не верил, - и в лучшем случае его
слова объясняли скромностью, но большинство усматривало в них саморекламу
или считало его шарлатаном, которому, конечно же, легко голодать, потому что
он знает, как облегчить свою задачу, да еще имеет наглость в этом
признаваться.
Со всем этим голодарю приходилось мириться, и с годами он привык ко
всему, но неудовлетворенность исподволь точила его. Еще ни разу, сколько не
довелось ему голодать, не покидал он клетки по собственной воле - этого
нельзя было не признать. Импресарио установил предельный срок голодовки -
сорок дней, дольше он никогда не разрешал голодать, даже в столицах, и на то
была серьезная причина. Опыт подсказывал, что в течение сорока дней с
помощью все более и более крикливой рекламы можно разжигать любопытство
горожан, но потом интерес публики заметно падает, наступает значительное
снижение спроса. Конечно, в деревнях это происходило иначе, чем в городе,
но, как правило, сорок дней был предельный срок. А затем, на сороковой день,
амфитеатр заполняли восторженные зрители, играл духовой оркестр, открывалась
дверца убранной цветами клетки, и в нее входили два врача, чтобы взвесить и
обмерить голодаря, результаты сообщались публике в мегафон; под конец
появлялись две молодые дамы, счастливые тем, что именно им выпала честь
вывести голодаря из клетки, спуститься с ним по ступенькам с помоста и
проводить к маленькому столику, где была сервирована тщательно продуманная
легкая трапеза. Но в эту минуту голодарь всегда оказывал сопротивление.
Правда, он покорно вкладывал свои костлявые руки в услужливо протянутые
ладони склонившихся к нему дам, однако вставать ни за что не хотел, Почему
надо остановиться как раз теперь, на сороковой день? Он выдержал бы еще
долго, бесконечно долго, зачем же прекращать голодовку как раз теперь, когда
она достигла - нет, даже еще не достигла - своей вершины? Зачем его хотят
лишить чести голодать еще дольше и стать не только величайшим мастером
голода всех времен - им он и без того уже стал, - но и превзойти самого
себя, ибо он чувствовал, что его искусство голодать непостижимо, а
способность к этому безгранична.
Отчего у всей этой толпы, которая по видимости им так восхищается,
совсем мало терпения? Если уж он выдерживает так долго, почему же эти люди
не хотят Далее для ознакомления
