МИХАИЛ ХАРИТОНОВ
МОЯ ДОРОГАЯ
Антонену Арто и Жану-Люку Нанси
C:\My Documents\Info\текущие_донесения\дело_1543\генералу.txt
Я люблю вспоминать своё детство. Это не очень хорошее начало для
отчёта, мой генерал, но что поделаешь - я действительно люблю вспоминать
своё детство.
Самое раннее воспоминание у меня летнее. Мама, папа, дача,
Подмосковье, лето, солнце, солнце, солнце, теплое деревянное крыльцо. Под
крыльцо можно забраться - сбоку есть дырка. Мне страшно, но я ужиком лезу
туда, в узкое пыльное пространство под верхней ступенькой, раздирая до
крови коленки. Мне надо забиться куда-нибудь, где меня не увидят взрослые.
Наконец я протиснулась, но я никак не могу засунуть руку между ног: коленки
намертво стиснуты с боков. Я дергаюсь, дергаюсь, я зажата со всех сторон
занозистыми досками, и все же умудряюсь еще дальше протиснуться в дыру и
куда-то упасть. Я не знаю, как и что - кажется, вниз головой, не знаю, где
верх, где низ, откуда-то мне в лицо сыплется пыль, я не могу протереть
глаза, руки зажаты, на боку свербит свежая царапина, но, о счастье, ноги
слегка разъехались, а правая рука прижата к бедру. Я пытаюсь дотянуться, но
мешает дурацкое платьице. Оно чуть ли не из марли, и уже порвалось в десяти
местах, наверняка оно должно было зацепиться за какой-нибудь гвоздь, я тяну
его на себя, но проклятая ткань не поддается. Я дергаю, дергаю, и плачу,
потому что в глаза мне насыпалась труха, но главным образом потому, что не
могу добраться до своего тела. Наконец, что-то трещит: порвалось, но только
вот где? В отчаянии я дергаю изо всех сил, раз, другой, крыльцо
сотрясается, моя круглая потная мордашка облеплена мусором, но, наконец,
тряпка лопается, и я втискиваю ладошку между бедер. Все тело перекручено и
напряжено, но наслаждение от этого только острее: писька воспалена и горит,
пока я тру ее замурзанной ладошкой, пытаясь пальцами залезть поглубже,
добраться до того самого места, которое хочет. У меня дрожат ноги. Ещё,
ещё - и вдруг я чувствую, что внутри меня что-то затрепетало, это
происходит само, я уже ничего не делаю, ничего не вижу и не соображаю, и
когда наконец все сжалось, а по ногам волной прошла сладкая судорога - вот
тогда я закричала. У меня получилось. Я не знаю, что это, как это, это меня
не интересует: у меня получилось. Я орала как резаная, пока меня не
вытащили: с крыльца пришлось снимать верхнюю ступеньку, мама созвала
соседей, и дядя Толя засовывал в щель между досками блестящий топор. Не
помню уж, чего я им наврала. Наверное, опять про мышку: когда я куда-нибудь
пряталась, чтобы заняться писькой, и меня оттуда извлекали, я обычно
говорила, что хотела поймать мышку, она убежала сюда, я ее чуть не поймала,
вы ее спугнули, мышку, я это столько раз им говорила, что сейчас вижу эту
мышку как живую: особенно два розовых пятнышка под хвостиком. Зато я
отлично помню, что вечером, когда мама, наконец, заснула, у меня опять
получилось, получилось, получилось.
Я была испорченным ребенком, генерал. Сейчас принято говорить, что
испорченных детей не бывает, но я-то знаю. У меня было много игрушек (я
предпочитала мягкие), но самая любимая игрушка находилась у меня между ног.
Я умудрялась заниматься ею, даже когда родители смотрели на меня во все
глаза: садилась, зажимала между ног что-нибудь подходящее, и терлась,
терлась, пока они мне умильно улыбались, терлась об неё, иногда доводила
себя до бешенства, до истерики, потому что таким способом у меня не
получалось, а это просто ужасно, когда ты хочешь кончить и не можешь. Тогда
я краснела до ушей и начинала орать. Когда, наконец, меня освободили от
горшка, и я получила право закрываться в туалете, это было настоящим
спасением. Я до сих пор люблю запах туалета. Обычно я ходила туда после
папы, потому что можно было посидеть спокойно, никто не хотел идти первым,
не рвал дверь, потому что в кабинке после папы всегда стояла кислая вонь от
газов, которая долго не расходилась. И все ждали, пока она проветрится, а
то все время, каждую минуту, кто-то дергал дверь... Тогда я думала, что
взрослые так устроены, что все время хотят ссать и срать. Теперь я,
конечно, понимаю, что у моего папы были скверные отношения с желудком, и
тот, как мог, отравлял ему существование.
Мне никогда не приходило в голову кому-то что-то рассказывать. Я
ревниво обожала свою письку, и заранее ненавидела всех, кто мог бы встать
между нею и мной - а все только это и делали. Однажды я занималась этим,
сидя на карачках за кучей песка на детской площадке, и какой-то пацаненок
подкрался сзади... уж не знаю, чего он хотел, потому что я, заприметив
краем глаза его хитрую мордочку, тут же подпрыгнула, как лягушка, и с
криком вцепилась ему в волосы. Я до сих пор думаю, что он хотел меня
ударить. По письке. Ногой, чтобы всё отбить до крови. Он хотел ударить мою
письку, ублюдок. Я бы убила его... меня от него еле-еле оторвали. Когда я
впервые увидела кровь на трусиках (это началось у меня в тринадцать лет, и,
несмотря на свою испорченность, я была дико наивной), я сразу вспомнила об
этом случае.
Всё, левая рука больше не слушается. Ладно, пускай, зато правая точно
моя, а шлёпать по клавиатуре я смогу даже одним пальцем, генерал. Этому у
вас меня научили. Как и многому другому. Конечно, не очень удобно с
точками-запятыми, но это всё ерунда, особенно по сравнению с тем, чем мне
придётся заняться сразу после... Ох, не буду врать - страшно мне сейчас.
Страшно и гадко.
Да, о себе. Меня всегда поражало, что никто ничего не замечал.
Родители, видимо, ни разу меня не заподозрили, хотя все мои детские
хитрости можно было бы просечь в два счета. Им просто не приходило в
голову. До сих пор не знаю, почему - теперь-то я понимаю, что они были не
такими уж глупыми людьми. Наверное, это из-за того, как я выглядела. Я была
толстой гадкой девчонкой с круглой ряшкой и густыми черными бровками,
сходящимися на переносице. Я была невероятно озабоченной, капризной,
ленивой, целыми днями могла слоняться по дому, ища укромное местечко, и все
время объедалась сладостями. От сластей и шоколада на моем теле высыпали
прыщи, которые я расчесывала до крови. От сильного желания у меня краснели
уши и выступали багровые пятна на щеках, я начинала капризничать, топала
своими косолапками, орала - и никто не понимал, что это со мной. Им,
кажется, и в голову не приходило, что меня беспокоит моя писька. Однажды я
кончила раз двадцать подряд, спрятавшись в шифоньере, пока родители
обедали. Я не ела вместе с ними: пока они были заняты едой, я могла
заниматься своей писькой относительно спокойно. В школе я чуть было не
стала отличницей, но вовремя сообразила, что взрослые могут войти во вкус,
и отдать меня в какой-нибудь балетный кружок или в спортсекцию: именно так
поступали все родители, чьи дети хорошо учились, а мне нужно было много
времени, чтобы заниматься своей писькой. Поэтому я аккуратно приносила
домой троечки, как только замечала в мамином взгляде характерную
задумчивость - ее безошибочно узнает всякий умный ребенок, которого
собираются куда-нибудь пристроить. Наши школьные пятёрочницы, всякие там
Олечки-Настеньки, куколки-с-бантиками, после уроков бежали на каток или к
фортепьяно, а у меня "были проблемы с учебой". А поскольку у меня на самом
деле не было проблем с учебой (домашние задания я делала в классе) то я
могла часами сидеть дома за какой-нибудь книжкой: левой рукой переворачиваю
страницы, правая между ног. Это был мой любимый способ чтения. Дома я
ходила в пионерских шортах на резинке, у них были грубые швы в середине, а
я носила тоненькие белые трусики, и швы восхитительно терлись о
промежность. Не помню, как я лишила себя девственности: кажется, у меня ее
и Далее для ознакомления
