ГРОЗА ДВЕНАДЦАТОГО ГОДА
Д.Л.МОРДОВЦЕВ.
Двенадцатый год.
Исторический роман в трех частях
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Полный месяц, ярко вырезываясь на темной, глубокой синеве неба,
серебрит темную зелень сада и заливает серебряным светом широкую аллею,
усыпанную пожелтевшими листьями. Тихо, беззвучно в саду, так тихо, как
бывает только тогда, когда подходит осень и ни птицы, ни насекомые не
нарушают мертвенной тишины умирающей природы. Только слышен шелест засохших
листьев: кто-то идет по аллее...
Месяц серебрит белое женское платье и непокрытую женскую, глубоко
наклоненную головку.
- Первый раз в жизни она приласкала меня... Неужели же и в
последний?.. Ах, мама, мама! за что ты не любила меня?.. За то, что я не
похожа на девочку, что я дикарка?.. Бедный папа! ты один любил меня - и от
твоего доброго сердца я должна оторвать себя... Папочка, папочка милый!
прости свою Надечку, прости, голубчик...
Не то это шепот, не то шорох белого платьица, не то шелест сухих
листьев, усыпавших аллею... Нет, это шепот.
В конце аллеи виднеется небольшой деревянный домик с мезонином - туда
направляется белое платьице. В двух крайних окнах домика светится огонек.
- В последний раз я вхожу в мое девическое гнездышко-Стоящая на столе
свеча освещает лицо вошедшей.
Это высокая, стройненькая девочка лет пятнадцати, с бледным,
продолговатым лицом. Белизна молодого личика почти совсем не оттеняется
светло-русыми волосами, которые, почти совсем незаплетенные, длинными
прядями падают на плечи и на спину. Личико кроткое, задумчивое и как будто
бы робкое. Только черные, добрые глаза под совершенно черными бровями
составляют резкий контраст с матовою белизною лица и волос. Плечи у девочки
и грудь хорошо развиты.
- Надо проститься с папочкой не в белом платье, а в черном капоте -
он его любит, - говорит девочка и, закрывшись пологом стоящей тут же
кровати, наскоро переодевается.
Глаза ее останавливаются на сабле, висящей на стене. Сабля старая,
видимо, бывавшая в боях. Девочка снимает ее со стены, задумчиво смотрит на
нее, вынимает из ножен и целует блестящий клинок.
- Милая моя, - шепчет странная девочка, - а холодная, как мама...
Теперь ты будешь моею мамою. Я играла с тобою маленькою... у меня не было
кукол, а ты была у меня... Уйдем же с тобою вместе... ты будешь моим
другом, моим братом, моею славою... С тобою я найду свободу... Мама
говорит, что женщина - раба, жалкое существо, игрушка мужчины... Нет, я не
хочу этого - с тобой я буду свободна... Что ж, тогда ничем другим женщина
не может добыть себе свободы, кроме сабли?.. Да и мужчины тоже - не они
правят миром, а сабля да пушка... Папа часто говорит это... Ах, папа мой!
бедный папа!..
Она прислушивается. В саду слышен шелест сухих листьев.
- Это он идет - мой папочка... Ох, как сердце упало... Папа! папа!
это твоя кровь говорит во мне, ты вложил в меня беспокойную душу... Папа
мой! папа!
Она торопливо вешает саблю на стену. Шаги уже не в аллее, а в сенях.
Отворяется дверь. На пороге показывается мужчина в военном платье. Лысая
голова с остатками седых волос и седые усы странным образом придают
какую-то моложавость открытому лицу с живыми черными глазами. Он ласково
кладет руку на голову девочки и с любовью смотрит ей в лицо.
- Ты что такая бледная, девочка моя? Здорова ли? - говорит он с
участием.
- Здорова, папочка.
А сама дрожит, и голос дрожит - в молодой груди что-то словно рвется.
Она не поднимает глаз. Он берет ее за руки, привлекает к себе...
- Что с тобой, дитя мое? У тебя руки как лед, сама дрожишь... Ты
больна?
- Нет, папа... Я устала, озябла...
Он опускается в кресло, а девочка припадает головой к его коленям и
ласкает его... Он тихо гладит ее голову.
- Ах, ты моя старушка, - говорит он с любовью: - шутка ли? сегодня
шестнадцатый год пошел... совсем большая - чего большая! старуха уж... Ишь
отмахала - пятнадцать лет!.. А сегодня скакала верхом на своем Алкиде?
- Нет, папочка, - ведь гости были.
- Да, да... Ну, завтра наскачешься...
Девочка невольно вздрагивает... "Завтра... где-то я буду завтра?" -
щемит у нее на сердце.
- Теперь ты совсем молодцом ездишь, - продолжает отец. - И посадка
гусарская, и усеет кавалерийский - хоть на царский смотр... Эх, стар я, а
то бы взял тебя с собой против этого выскочки-корсиканца, против
Бонапарта... Он что-то недоброе затевает - того и гляди пойдет на Россию...
Девочка молчит и еще крепче прижимается к коленям отца.
- Эх ты, гусар! а сама дрожит как осиновый лист, - говорит последний
и ласково приподнимает голову дочери. - Иди-ка сюда, на руки ко мне, на
колени... Я буду твоим Алкидом... Вот так-то лучше... Дай я тебя согрею...
И он сажает ее на колени к себе, обнимает. Девочка обвивается вокруг
отца, шепчет только:
- Папочка мой, дорогой мой, папа добрый...
- То-то, добрый... Ишь, дрянь какая... И плечишки дрожат... Ах, ты
моя милая, крошечка моя золотая, Надечка моя... Что-то мне тебя жалко
сегодня, мою девочку. С мамой прощалась на ночь?
- Прощалась, папа.
- Ну и что ж?
- Она сегодня такая добрая - поцеловала меня...
- Ну и слава Богу... А теперь раздевайся да ложись спать... Тепло ли
тебе под одеяльцем?
- Тепло, папочка...
"Под одеяльцем... А сегодня моим одеяльцем будет ночка темная, небо
голубое, - прощай, моя постелька... не сидеть уж мне на папиных коленях", -
снова щемит сердце.
Он встает и крестит голову дочери.
- Ну, прощай, покойной ночи, спи хорошенько, - говорит он, нежно взяв
ее за подбородок. - Прощай, пучеглазая...
И он уходит... Пучеглазая бросается на колени и целует пол - то место,
где стояли ноги отца. Слезы так и полились из переполненных глаз... "О, мой
папа! мой добрый, мой друг!.. Один ты у меня был на свете - и тебя я
покидаю..."
Шаги отца слышатся на лестнице, ведущей в мезонин. Вот он наверху -
шаги слышатся над головою... Шаги дорогого существа, шорох платья милой -
это тот же шепот любви, шепот признанья... "Дорогой мой папочка... не буду
уже больше никогда я прислушиваться к шагам твоим, к голосу твоему милому,
ласковому..."
Девочка встает с полу и подходит к зеркалу, висящему на стене рядом с
отцовскою саблей. В зеркале отражается бледное, заплаканное личико.
"Прощай, мой милый капот, - я его папе оставлю на память..."
Девочка снимает с себя капот и остается в одной беленькой сорочке. Так
она кажется еще моложе - совсем ребенок. Потом берет со стола ножницы,
подносит их к своей белокурой, совсем растрепавшейся косе... "Вот и
постриженье мое... прощай, коса девичья, прощай краса рабыни - историческая
крепостная запись женщины на вечное рабство... Ах, мама, мама! теперь я не
раба..."
Скрипят ножницы, с трудом перерезывая белокурые пряди косы одну за
другою...
Великий шаг для женщины - исторический шаг! Обрезать косу в 1806 году,
когда и теперь стриженая женщина считается чуть ли не чудовищем, решиться
на такое дело в 1806 году, когда даже непокрытая женская голова позорила
эту голову в глазах большинства, - это был исторический подвиг. И этот
исторический подвиг в 1806 году совершает пятнадцатилетняя девочка.
Обрезав косу вкружало, по-казацки, она кладет отрезанные пряди в
стол... "Папочке на память - он любил мои волосы, любил "льняную
головку"...".
- Теперь я совсем казачонок, - шепчет она, глядя на себя в зеркало. -
Совсем выросток казачий - и лицо у меня другое, - никто не узнает, что я
девка, барышня...
Но вдруг румянец заливает ее бледные щеки: сорочка спустилась с плеч и
открыла ее белые девические груди, небольшие, но круглые, упругие...
"Ах, противные... вот где я женщина... Но я вас затяну в чекмень Далее для ознакомления
