Георгий ГУРЕВИЧ
ОПРЯТНОСТЬ УМА
Юленька, приезжай проститься! Торопись. Можешь опоздать.
Папа.
Она получила эту телеграмму на турбазе в торжественный час возвращения,
когда они стояли на пристани, сложив у ног потрепанные рюкзаки, и
подавальщица из столовой обносила героев похода традиционным компотом.
Поход-то был замечательный, такие на всю жизнь запоминаются. Семь дней они
плыли по извилистой речке, скребли веслами по дну на перекатах, собирали в
заводях охапки белых лилий с длинными стеблями, похожими на кабель; так и
гребли - в купальниках и с венками из лилий на волосах. Купались,
пришлепывая слепней, словно булавками коловших мокрое тело; жгли костры на
опушках; в черных от сажи ведрах варили какао и задымленную кашу, потом за
полночь пели туристские песни, вороша догорающие угли, сидели и пели, потому
что никому не хотелось лезть в палатки, отдаваться на съедение ненасытным,
не боящимся никаких метилфталатов комарам.
Главное, группа подобралась дружная, всё молодежь, в большинстве
студенты, народ выносливый, прожорливый, развеселый и занимательный, каждый
в своем роде. Один был студент-историк, черный, тощенький и в очках,
неистощимый источник анекдотов о греках, римлянах, хеттах, ассирийцах и о
таких народах, о которых Юля и не слыхала вовсе. Другой - из театрального
училища, ломака немножко, но превосходно читал стихи... Еще был один из
Института журналистики; этот все видел, везде побывал; где не был -
придумывал. Его так и прозвали: "Когда я был в гостях у английской
королевы..." И еще человек восемь - всех не перечислишь. А девушек было
всего три, потому что в недельный поход на веслах мало кто решался идти.
Старшая, Лидия Ивановна, - бывший мастер спорта, седоватая, но жилистая и
выносливая; Муська - краснолицая и толстопятая, неуклюжая, но сильная, как
лошадь, и она, Юлька, не тренированная, не жилистая, не могучая, но самая
азартная - "рисковая", как говорили ребята. И была она самая изящная, и
самая подвижная, и самая звонкоголосая, и песен знала больше всех: модных и
забытых, русских народных, мексиканских и неаполитанских, туристских,
студенческих, шоферских и девичьих сентиментальных - о нем, ее покинувшем, о
ней, его ожидающей, о них, которые встретятся обязательно. Хорошо звучали
эти песни у догорающего костра в ночной тишине, когда вся природа тебя
слушает, над краснеющими, трепетно вспыхивающими, пепельной пленкой
подернутыми угольками.
Конечно, все ребята были немножко влюблены в Юлю, все распускали перед
ней павлиний хвост: для нее историк треножил память хеттов, а артист
перевоплощался в Пастернака и Матвееву, а журналист вспоминал и придумывал
свои встречи с королевами. И даже инструктор, молчаливый Борис, студент
географического, тоже обращался к ней, показывая достопримечательные
красоты. Явно на нее глядел в упор и не замечал, как вертится возле него
Муська на привалах, как старается, накладывая миску с верхом, наливая третью
кружку какао.
Все взгляды скрещивались на Юле, все острые словечки летели к ней. Она
чувствовала себя как на сцене, в фокусе взглядов, взволнованная,
напряженная, радостная. И от общего внимания становилась подтянутой, еще
живее, еще острее, еще красивее даже. Так было всю неделю, вплоть до финиша,
когда они выстроились над пристанью, сложив у ног опустевшие рюкзаки, сырые
от брызг, росы и пота. Борис отдал рапорт начальнику турбазы, подавальщица
пошла вдоль шеренги с подносом компота, и тут какая-то маленькая туристка
принесла Юле телеграмму, еще потребовала станцевать. Юля, подбоченясь,
притопнула три раза, отклеила присохшую ленточку и прочла: "Торопись. Можешь
опоздать..."
У ребят тоже было испорчено настроение из-за того, что Юля их покидала.
Все пошли провожать ее на рейсовый автобус за четыре километра. Все были
грустные. Все записали ее адрес, обещали навещать в Москве, и журналист
занял ей место в автобусе, историк сказал что-то возвышенно-латинское,
артист обещал пропуск в Художественный. А Муська расцеловала ее в обе щеки
раз десять...
Потом стояли и махали долго, пока автобус не выехал на лесную дорогу,
пыля и переваливаясь на ухабах. Еще некоторое время на прямом булыжном шоссе
и даже на станции возле кассы Юля еще была с ребятами если не мыслями, то
настроением. Как-то не сразу тревожная телеграмма вытеснила бодрость из ее
души. Но в поезде в перестуке колес она уже слышала только одно: "Торопись,
торопись, торопись..."
Пожалуй, нельзя так уж винить ее, что она не сразу перестроилась. Отец
был для нее чужим человеком. Он ушел из семьи, когда девочке было четыре
года, с тех пор Юля видела его раз или два в году. Свидания эти были всегда
натянуты и скучны. Отец неумело расспрашивал девочку об отметках и подругах,
она отвечала односложно, нехотя, не желая откровенничать с малознакомым,
"посторонним" отцом. Ни подарков, ни конфет отец не приносил никогда. Много
позже Юля узнала, что так они условились с мамой. Юлина мать не хотела,
чтобы отец превратился для девочки в праздничного деда-мороза, источник
удовольствий, в отличие от будничной мамы. И до свиданий, и после мать
неустанно твердила Юле, что папа избрал себе в жизни легкую долю, посиживает
себе в лаборатории, после пяти вечера свободен, гуляет сколько вздумается,
раз в месяц присылает денежки - вот и вся его забота. И когда в жизни
что-нибудь не ладилось, мама всегда говорила: "Если бы папа твой был
человеком, заботился бы о нас как муж и отец..." Даже когда отчимы обижали
маму (первый пьянствовал, второй был хитроват и скуп), она твердила,
всхлипывая: "Если бы твой папа был настоящим человеком..."
Так что Юля не была расположена к отцу, и ничего не изменило последнее
их свидание в Александровском саду под стенами Кремля.
Юля чувствовала себя на вершине славы тогда. Школу она окончила в
Новокузнецке, где жил и работал ее второй отчим; одна приехала в Москву,
сняла койку у какой-то старушки, зубрила, сидя на бульварных скамейках,
сдала экзамены на два балла выше проходного, была зачислена в студентки
педагогического и даже общежитие получила, добилась, хотя иногородних
принимали неохотно в этот институт. Сама, без поддержки, без помощи,
устроила свою жизнь... и лишь после этого получила записку от отца с
предложением встретиться. Он, видите ли, был в Сухуми в командировке, не
знал, что Юля в Москве, только что прочел мамино письмо.
Папа выглядел плохо, хотя и провел все лето в Сухуми. Постарел, щеки
ввалились, седая щетина торчала над висками, как свалявшиеся перья, под
глазами набрякли мешки. Юля даже пожалела бы его, если бы он не принес
зачем-то пышный букет астр. Она не любила эти цветы, крикливо-яркие, вялые и
непахучие. Букет был неумеренно велик, и няньки, которые пасли бутузов,
копавшихся в песочке, глядели на Юлю неодобрительно: вот, мол, бездельница,
пришла среди бела дня на свидание к денежному старику.
Отец начал рассказывать о своей работе. Он занимался нейрофизикой,
любил свое дело и на прежних встречах старался заинтересовать Юлю. Сейчас он
сказал прямо, что раскрываются перспективы. Видимо, в ближайшем будущем
тайны мозговой деятельности станут понятны. Но работы невпроворот, он уже
стареет, хотелось бы оставить помощников, продолжателей... и как приятно
было бы, если бы одним из продолжателей стала собственная дочь.
Но Юля ответила решительно, что она свою специальность выбрала не
случайно, не куда попало подавала, лишь бы конкурс поменьше. Ее интересует
не мозг, не нервы, а люди как целое: чувствующие, думающие, растущие. Дети
занимают ее, а не клеточки их мозга под микроскопом.
Тогда отец заговорил о другом - о личных Юлиных удобствах. Он живет на
даче один, три комнаты на одного. Чистый воздух, лес рядом, а до метро всего
сорок минут. Выдался свободный час - встала на лыжи, от самой
Далее для ознакомления