ГЕОРГИЙ ГУРЕВИЧ
МЫ - ИЗ СОЛНЕЧНОЙ СИСТЕМЫ
ПРОЛОГ
Смотрите вверх! Выше! Еще выше! Как называете вы тот треугольник
ярких звезд? У нас-то для него нет имени, на нашем небе нет такого
созвездия. Так вот, в нижнем углу треугольника есть небольшая звездочка
спектрального класса G2. Не ищите: она не различима простым глазом. Это
наше Солнце. Возле него система спутников. Мы оттуда, мы - из Солнечной
системы.
Такая беседа будет завтра, для Кима "завтра". На Земле-то пройдет сто
четырнадцать лет, но послы человечества их пропустят. Полет намечен с
выключением жизни. Ким закроет в Москве веки... и откроет их там, под иным
небом, среди космических чужаков, среди вселенцев. И, глядя любопытными
глазами (если у них есть глаза), жестами, словами, сигналами звуковыми,
механическими, электрическими, волновыми (есть же у них какие-нибудь
сигналы!) вселенцы спросят:
- Вы откуда?
- Мы - из Солнечной системы.
То - завтра, а сегодня - последний день дома. Ким прощается и не
может проститься, глядит не наглядится. Он распрощался уже с морем,
окунулся последний раз в соленые волны. Простился с величавыми горами,
постоял на слезящемся леднике в последний раз. В джунгли и к полюсу не
успел слетать: часов осталось мало. Весь день метался над землей и под
землей на посвистывающих глайсерах, монотонных монохордах, гудящих траках
всех семи горизонтов и рокочущих гезенках, их соединяющих. Метался,
метался и устал от свиста, гула, рокота, от мерцающих стрел и хрипящих
напоминателей, понял, что не с транспортом хочет проститься, не мельканием
заполнить последний свой день.
Он еще побывал в акустионе, послушал невидимую оперу с голосом НЛ-246
в главной роли. Композитор Нелла нарисовала этот голос только месяц назад;
ценители хвалили его безудержно. В ратостоловой заказал автомату ужин из
двенадцати блюд - всех, которые любил. Выпил большой стакан глена, чтобы
не спать всю ночь, последнюю земную. В последний раз пошел в пента-кино,
заказал программу пострашнее, из тех, что детям и слабосердечным ощущать
не рекомендуется; в тесной кабине какбудтора упал со скалы в океан,
захлебнулся пеной, увернулся от скользкого спрута, на ракете вонзился в
ослепительный протуберанец... Когда же вселенцы с фасеточными глазами
окружили его, Ким с усмешкой вышел из какбудтора. Необыкновенным его не
удивишь - самое фантастическое станет явью завтра. Сегодня он хочет
земного, обычного, обыденного. Сегодня его последний обыденный день.
Не траками и не на крыльях - пешком двинулся он в свой прощальный
обход. Вечерело. Плотные рои окончивших дневную смену вырисовывали точные
клеверные листки над перекрестками. Грузы - под землю, люди - в воздух, а
улицы, отданные старикам и детишкам, были пустынны в этот послезакатный
час. От памятника Пушкину Ким спустился к Кремлю. На что он смотрел?
На траву - обыкновеннейшую. На зеленые листочки простенькие и
узорные, одинарные и тройные, на узенькие зеленые сабельки, на шерсть
земли, на ту зеленую щетину, которую дети изображают такой лохматой,
чиркая карандашом как попало.
Будут ли травы там? И зеленые ли?
Парковыми аллеями спустился он к Кремлю - к Всемирному Музею
Революций. Башни, сложенные из обожженных глиняных брикетов, казались
внушительными, если смотреть на них от подножия, не с пассажирской высоты,
превращающей все сооружения человека в игрушки. Башни навевали мысли о
старине: они видели казни стрельцов и праздники первых космонавтов. Ким
припомнил, что в первом веке коммунистического летосчисления два раза в
год здесь грохотали военные машины. А в самые первые дни первого года
пушки стреляли в эти башни. Стоявших у пушек Ким представил себе суровыми,
полными решимости, злыми на прошлое. А тех, кто прятался за стеной,
представить не мог. Как это можно - отстреливаться от справедливости?
На пути к братству народов стояла стена. Космические парсеки - тоже
стена на пути к межзвездному братству. Что-то есть в этом символическое:
перед идущими вперед обязательно стена.
О стенах придется рассказывать. Там.
Небесная синева выцвела, на бледно - сиреневое небо ползли с запада
сизые тучи. В домах зажигались огни.
Окна как бы прозревали, открывали веки, во все глаза глядели на Кима.
Рой вингеров редел, клеверные листки распались, растворились правильные
дуги и спирали. Солидные люди, повесив крылья в стенной шкаф, пили чай с
гленом на балконе, слушали радио - вести о завтрашнем старте в космос.
Только неуемная молодежь носилась в опустевшем небе, водила хороводы,
играла в салки, разбивалась на пары и собиралась в кучки точь-в-точь
толкунцы над сонным прудом. А вот одна пара, отделившись, стремглав
несется вниз, прямо к башне, в тени которой стоит задумавшись Ким. Авария?
Да нет, молодечество. Затормозили, спружинили, улыбаются. Не Киму - друг
другу. Кима не замечают, хотя он в двух шагах. Собой заняты. Он и она. У
него синие крылья, у нее в полоску. Высвободили руки, закинули крыло на
крыло, превратили их в плащи, синий и полосатый. Он стряхнул свой шлем,
протянул ладони, снял ее прозрачный наголовник. Девушка подняла лицо - Ким
увидел глаза.
Бездонно-темные, бархатно-мягкие, влажно-блестящие...
Счастливые!
Ким, отбывающий, затаив дыхание, смотрел в это сияние, не для него
зажженное. Запоминал. Потом кашлянул осторожно. Девушка вздрогнула,
заметив третьего лишнего. Глаза ее стали раздраженно-выжидательными. Ким
ушел смутившись. Хотел сказать: "Простите, девушка. Я только хотел унести
ваш взгляд".
Завтра, через сто четырнадцать лет, те незнакомые спросят его
нетерпеливо:
- Ну и что у вас в Солнечной системе?
Он покажет им снимки (если у них есть глаза), объяснит словами,
жестами; знаками (есть же у них какие-нибудь сигналы!). А если вселенцы
уже изобрели пси-трансляторы, читающие мысли, конечно, они попросят:
- Разрешите посмотреть ваш мозг?
Увидят впечатления последнего дня: травы, стены, глаза... и всех
предыдущих дней Кима, всей его жизни, с первых лет.
А что у Кима в мозгу, что он помнит, что покажет?
Мы, хозяева Солнечной системы, существа сухопутные, уроженцы твердой
планеты, живем на границе твердой и газообразной оболочек. Но даже наша
родная планета на две трети залита водой, наши поселения окружает жидкая
синяя пустыня, и еще две трети суши отнимают у нас желтые сухие пустыни,
зеленые - влажно-болотистые, белые - слишком холодные, серо-коричневые -
слишком крутые. Последние века - всю сознательную эпоху мы заняты были
борьбой с этими пустынями, старались их потеснить. Эта работа была в самом
разгаре, когда появился джинн из бутылки.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЖИНН ИЗ БУТЫЛКИ
ГЛАВА 1.
НАСЛЕДНИКИ ПРИНИМАЮТ НАСЛЕДСТВО
Где-то на самом дне памяти воспоминание детства, едва ли не первое.
Держась за теплую руку мамы, он входит в незнакомый дом.
На стенах интересные картинки, на ступеньках лестницы картинки, на
дверцах низеньких шкафчиков картинки, а наверху, в большой желто-оранжевой
комнате, стрекоча, жужжа, квакая и попискивая, скачут механические
зверьки.
- Можно я поиграю, ма?
- Это все для детей, - говорит мама. - Для тебя тоже.
Комната радостная, желто-оранжевая, вся пронизанная солнцем. Одна
стена совсем прозрачная, даже упасть страшно, и за ней широкая река.
Вздымая радужную пену, скользят настоящие суда, а в затончиках, поросших
белыми лилиями, взявшись за руки, танцуют взрослые девочки.
- Мама, можно там гулять, где кораблики!
И вдруг выясняется, что мама уходит совcем... навсегда. Ким плачет
навзрыд, уткнувшись лицом в шелковистый комбинезон.
И мама кривит рот, кусает губы.
- Долгие проводы - лишние слезы, - говорит чужая тетя.
- Он у меня такой впечатлительный, такой чувствительный, -
всхлипывает мама. - Он совеем не похож на других детей. Я не успела
закалить его характер. Может, отложим на год, как вы посоветуете!
(Интересно, Далее для ознакомления
