Евгений Валерьевич Гришковец
Михалыч...
www.odnovremenno.ru
***
Хотя я не уверен, что его звали Михалыч. По-моему, Михалыч. Но точно и
без сомнений сказать не могу. Если бы я хоть раз назвал его по имени или по
отчеству, я бы точно запомнил. Но я обращался к нему на Вы и всё. Остальные
звали его Михалыч (кажется). И сам он, когда мы знакомились, сказал: "А я
Михалыч". Да! Всё-таки Михалыч! Так и буду его называть. Так я его помню.
Михалыч просуществовал в моей жизни два дня. А меня он, наверное, даже
не особенно и разглядел. И он, конечно, не мог догадаться, какую важную
оказал мне услугу и как повлиял на многое, очень многое в моей жизни. Я
признателен ему очень! И любой встреченный в моей жизни человек с отчеством
Михайлович, а если он ещё и предпочитает, чтобы его звали Михалыч, вызывает
у меня немедленную симпатию и теплоту. Что-то очень хорошее есть для меня в
сочетании этих звуков: Михалыч. Хотя, может быть того, о ком я сейчас
расскажу, звали вовсе даже и не так.
Михалыч, за короткие два дня нашего знакомства и общения, раз и
навсегда разрушил благоговейное и поэтическое моё отношение к тяжёлому
физическому труду. К трудной и монотонной работе. Образ труженика, который
изо дня в день делает одно и то же, образ человека, который своими
руками!... В общем, тот образ, который создавала литература, учителя,
государство и так далее, померк и больше в моей жизни не воссиял. До встречи
с Михалычем мне казалось, и часто казалось, что когда я читаю какую-то
книжку не самого глубокого и обязательного содержания, когда болтаю с
приятелями, слушаю музыку или смотрю кино, я, казалось мне часто, ленюсь,
пропускаю что-то важное, теряю время, а главное, бегу настоящего, простого и
бесспорного труда. Михалыч помог погасить эти ощущения, а главное, погасил и
спустил с пьедестала на нашу землю образ человека физического труда. Да
простят меня за эти слова многие и многие.
Значит так...
Вернулся я со службы в мае. Всё лето было впереди, только в сентябре
мне предстояло вновь приступить к учёбе в университете. Мне шёл двадцать
второй год. Я хотел свободы! Да к тому же все традиции и правила диктовали:
молодой мужчина после воинской службы должен вкусить свободы в полном
объёме. Те же правила и традиции сообщали, в чём заключалась эта свобода.
Всего этого хотелось! Но на такую свободу нужны были свободные деньги. А их,
как раз, не было.
Надо сказать, что к тому моменту заработанных мною денег я в руках не
держал никогда. Студенческая стипендия до службы и крошечное "денежное
довольствие", которое я получал во время службы, не в счёт. Короче, я решил
поработать и заработать денег. Решил, поработаю пару месяцев, получу денег и
поеду в августе к Чёрному морю и э-э-эх!
А где можно было тогда заработать за два месяца денег человеку, который
никакой рабочей специальности не имел и ничего толком не умел делать? Я
действительно ничего толком делать не умел. На службе мне, как и всем,
приходилось много и трудно чем-то заниматься. Много и помногу часов. Но на
воинской службе мы всё-таки ничего определённого и осмысленного не делали.
Мы всё время чего-то подделывали. То есть, не красили, а подкрашивали, не
строили, а подстраивали, не ремонтировали, а под... Подделывали, в общем.
Работы, мне казалось, я не боялся никакой. Коллектив, мне казалось,
никакой не страшен. И я даже хотел влиться в некий трудовой коллектив и
поработать, делая что-то простое, понятное, очевидное и созидательное, чтобы
виден был результат труда в чём-то мною построенном и в виде денег, которые
мне за это заплатят. И я, не помню как, да это и неважно, устроился в
бригаду сезонных рабочих, их тогда называли "шабашники", и поехал в
маленький районный центр родной кемеровской области, ремонтировать и строить
сельскохозяйственные постройки. Взяли меня разнорабочим, то есть, просто
взяли. Зарплату пообещали не большую, но и не маленькую. Работа должна была
быть сдельная: сделали - получили. По всем моим расчётам, на дорогу и на
разные радости у Чёрного моря должно было хватить.
Перед тем, как поехать на работу, я даже фантазировал, как мы будем
вставать с петухами в деревне, умываться у колодца из ведра. Как будем,
неким мужским сплочённым трудом коллективом, весело шутить за умыванием,
потом завтракать и отправляться на работу. Я представлял себе усталые
вечерние мужицкие, немногословные разговоры и посиделки после работы перед
сном. Представлял себе перекуры... Вот только работу я себе никак не
представлял.
Понятное дело, что всё оказалось совсем не так.
В назначенный день и в назначенное время и место я явился. Там, возле
старого автобуса топтались или сидели на корточках и курили человек
пятнадцать мрачных, закопченных и очень понятных мужиков. Между собой они
почти не говорили, так бурчали чего-то. Мы доехали почти в полной тишине до
городка с названием Яшкино, а оттуда меня направили в село с названием,
которое я не могу назвать ни трогательным, ни забавным. В село Пача. Меня
туда направили вместе с ещё одним парнем моего возраста, который был очень
бледный, на руках его синели наколки (татуировки), а шея была замотана не
очень свежим бинтом. Он явно вернулся не с военной службы. Как его звали, я
не помню. Поговорить нам не пришлось, он не хотел, да и я не рвался с ним
разговаривать. Нам объяснили, как добраться до Пачи и куда нам пойти, мы это
и сделали. Моему спутнику по дороге стало явно плохо. Как только мы
добрались до места, а добрались мы к вечеру, выяснилось, что на шее у него
страшный фурункул, у него высокая температура, и его увезли куда-то в
больницу. Больше я его не видел.
А меня отвели к зданию сельской школы, уже закрытой на летние каникулы.
В этой школе я должен был жить, там и встретил меня Михалыч.
Тётка, которая меня сопровождала, завела меня в какую-то комнату, в
которой, наверное, в обычное время сидел вахтер или сторож школы.
- Вот, Михалыч, тебе помощник из города. Принимай, - сказала она.
В маленькой комнатке с зарешеченным и ничем не завешанным крошечным
окошком, спиной к нам, на табуретке, сидел мужичок. Перед ним на покрытом
газетой столике стояла стеклянная литровая банка с водой, в банке гудел
кипятильник. На столе ещё было много всякой всячины: остатки какой-то еды,
замызганная кастрюлька, консервная банка, полная окурков папирос. В комнате
стоял сильный запах. Это был запах Михалыча в целом.
- Помощника? - не оглядываясь, спросил мужичок. - Одного? И чё мы с ним
будем делать?
- Что положено, то и будешь делать! - ответила тётка. - Принимай, кого
прислали. Больше заработаете. Кстати, про этого сказали, что он не пьющий.
- Да-а?! - оглядываясь, протянул мужичёк. - Не пьющий? Это как?
Он оглянулся, и я увидел опухшее и в то же время сморщенное лицо. Лицо
улыбалось, глаза на лице, даже при свете лампочки, были светлые-светлые,
голубые-голубые, мутные-мутные.
- Борька за вами в семь заедет. Проветри тут, Михалыч, не в берлоге же.
И городского не пугай... - сказала тётка и ушла.
- Как вас зовут? - спросил мужичок, улыбаясь, и встал.
- Евгений... Можете звать меня Женя.
- А я Михалыч, - сказал он и протянул мне свою большую, сухую руку, всю
в черных трещинках и в мозолях.
- Вооот, значит... - сказал Михалыч, явно немного смущаясь. - Тут мы
будем кушать. Тут вечером чё-нибудь будем есть. А днём в столовой. Спать
будем там, - он неопределённо махнул рукой куда-то. - Уборная во дворе,
извиняюсь. Чаю хочете?
Я от чая отказался. Мы потоптались ещё немного, потом Михалыч притащил
из угла ещё одну табуретку, усадил меня и уселся сам. Он выдернул из розетки
кипятильник, вынул его из банки и насыпал чай в живой ещё кипяток. Потом он
пил чай, обжигая пальцы о гранёный стакан, охал и громко втягивал горячий
чай помаленьку. Мы беседовали. Он Далее для ознакомления
