Ф.М.Достоевский
КРОТКАЯ
Фантастический рассказ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ОТ АВТОРА
Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз вместо "Дневника" в
обычной его форме даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой
повестью большую часть месяца. Во всяком случае прошу снисхождения
читателей.
Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его "фантастическим", тогда как
считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть
действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить
предварительно.
Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у
которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем
выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей.
Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, "собрать свои
мысли в точку". Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами
с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его.
Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит
себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и
пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и
глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает
"мысли в точку". Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его
наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже
тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина
открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для
него самого.
Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с
урывками и перемежками и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то
обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и
бывает в действительности. Если б мог подслушать его и всё записать за ним
стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у
меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и
остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе
(после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом
рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в
искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре "Последний день
приговоренного к смертной казни" употребил почти такой же прием и хоть и не
вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив,
что приговоренный к казни может(и имеет время) вести записки не только в
последний день свой, но даже в последний час и буквально в последнюю минуту.
Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения -
самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им
написанных.
I. КТО БЫЛ Я И КТО БЫЛА ОНА
...Вот пока она здесь - еще всё хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а
унесут завтра и - как же я останусь один? Она теперь в зале на столе,
составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль, а
впрочем, не про то... Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть
часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я
всё хожу, хожу, хожу... Это вот как было. Я просто расскажу по порядку.
(Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а
расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всё понимаю!
Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она
просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить
публикацию в "Голосе" о том, что вот, дескать, таки так, гувернантка,
согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в
самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и
прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая,
средне-высокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я
думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно
что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека).
Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всё молча.
Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что
дадут... Мне кажется, я всё путаюсь... Да; меня прежде всего поразили ее
вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик - вещи в
двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел,
что они для нее драгоценность, - и действительно, это всё, что оставалось у
ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться
на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с
публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. "Строго, строго и
строго". Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально)
старой заячьей куцавейки, - и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде
как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие,
задумчивые, но - как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои
"остатки" и - вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал
что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да; помню
и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез
всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А
меж тем ей тогда уж было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то
хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал
потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те,
кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял
однажды камей (так, дрянненький) - и, осмыслив, потом удивился: я, кроме
золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая
мысль об ней тогда была, это я помню.
В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный
мундштук - вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не
стоящая, потому что мы - только золото. Так как она приходила уже после
вчерашнего бунта, то я встретил ее строго. Строгость у меня - это сухость.
Однако же, выдавая ей два рубля, я не удержался и сказал как бы с некоторым
раздражением: "Я ведь это только для вас, а такую вещь у вас Мозер не
примет". Слово "для вас" я особенно подчеркнул, и именно в некотором смысле.
Зол был. Она опять вспыхнула, выслушав это "для вас", но смолчала, не
бросила денег, приняла, - то-то бедность! А как вспыхнула! Я понял, что
уколол. А когда она уже вышла, вдруг спросил себя: так неужели же это
торжество над ней стоит двух рублей? Хе-хе-хе! Помню, что задал именно этот
вопрос два раза: "Стоит ли? стоит ли?" И, смеясь, разрешил его про себя в
утвердительном смысле. Очень уж я тогда развеселился. Но это было не дурное
чувство: я с умыслом, с намерением; я ее испытать хотел, потому что у меня
вдруг забродили некоторые на ее счет мысли. Это была третья особенная моя
мысль об ней.
...Ну вот с тех пор всё и началось. Разумеется, я тотчас же постарался
разузнать все обстоятельства стороной и ждал ее прихода с особенным
нетерпением. Я ведь предчувствовал, что она скоро придет. Когда пришла, я
вступил в любезный разговор с необычайною вежливостью. Я ведь недурно
воспитан и имею манеры. Гм. Тут-то я догадался, что она добра и кротка.
Добрые и кроткие недолго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются,
но от разговора увернуться никак не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и
чем дальше, тем больше, только сами не уставайте, если вам надо. Разумеется,
она тогда мне сама ничего не объяснила. Это потом уже про "Голос" и про всё
я узнал. Она тогда из последних сил публиковалась, сначала, разумеется,
заносчиво: "Дескать, гувернантка, согласна в отъезд, и условия присылать в
пакетах", а потом: Далее для ознакомления