Джеймс Блейлок
Бумажный грааль
OCR Roland; spellCheck Тарнавская И. В.
Аннотация
Алхимики-любители и музей модерновых мистерий... Старинный японский
рисунок, который, похоже, то ли не совсем рисунок, то ли совсем и не
рисунок...
Покойник, который, похоже, жив и здоров...
Тайна, за которой охотятся ОЧЕНЬ СТРАННЫЕ ЛЮДИ...
КАЛИФОРНИЯ Джеймса Блэйлока.
Зазеркалье, в котором вещи - ДАЛЕКО не то, чем кажутся!
...та гармония ныне разрушена, как разрушен мир
вокруг: существуют лишь обломки того, что существовало
когда-то, и на часы минувшее еще возвращается; но
месяц за месяцем тьма наползает на день...
Джон Раскин
...уловить душу вещей посредством силлогизма так
же невозможно, как поймать на крючок Левиафана.
Г. К. Честертон
...яйцеголовый господин захаживал. Все твердил:
"Не беда!", На макушку всегда острополую шляпу
насаживал.
Эдвард Лир
1
Небесные письмена в его сне не складывались ни в слово, ни во фразу:
пять белых облачков плыли по голубому небу. Никакой самолет не вычертил их
реактивным выхлопом; просто постепенно возникли и расположились в
определенном порядке пять облачков - так проступает в вечерних сумерках
созвездие. На сей раз издалека наплывал тяжелый, ритмичный гул океана, и
Говард принял его за шорох круговорота природы, вращающегося, точно
мельничное колесо. Во сне он знал, что на дворе осень. Облачные знаки всегда
были одни и те же и всегда подразумевали одно и то же, а зима сменялась
весной, летом, осенью и снова зимой, следуя за просыпающимся годом.
Во сне Говард вошел в дверь каменной мельницы, постоял у огня в очаге.
В спину ему дул холодный ветер с океана. Пляшущий огонь нисколько не грел,
поэтому он поворошил угли палкой, которая оказалась у него в руке; он даже
не слишком удивился, увидев, что за то короткое время, пока ее держал, из
нее проклюнулись и оплели ему кисть зеленые побеги.
Пламя трещало и прыгало, выбрасывало угольки на порожек очага. Он знал,
что спит, и знал, что через минуту опустится на колено и обожжет его об
уголек, и знал, что почувствует боль от ожога, хотя это всего лишь сон, и
огонь холодный. А потом он тронет сочащуюся из волдыря прозрачную жидкость,
лизнет кончик пальца и лишь смутно удивится, что на запах она - как сосна, а
на вкус - как молодое деревце. Потом в пяти облачках появится послание,
которое поведает о его судьбе, но когда он снова выйдет на двор, чтобы его
прочесть, мельница уже будет не мельница. Это будет каменный дом на скале, а
о валуны внизу будет биться океан, и небо над головой потемнеет от
надвигающегося дождя.
На сей раз он проснулся под шум волн, набегающих на побережье
Пойнт-Рейес. Только-только светало. Ночь он провел на койке в трейлере,
припаркованном на Стинсон-бич, проехав со вчерашнего утра всего несколько
миль от кемпинга в Маунт-Тамалпеисе. Сон уже тускнел. Как всегда, он не мог
вспомнить, почему привидевшееся казалось столь значительным, но по себе сон
оставил призрачное ощущение спешки и ужаса, а также странную уверенность,
что пять белых облачков вовсе не реальны, а нарисованы в небе невидимой
рукой.
Выехав из Пойнт-Рейеса на север, Говард остановился в Инвернессе
позавтракать, а после остаток еще не размерзшихся анчоусов использовал для
рыбалки в приливной заводи к северу от города и, бросая куски наживки
пикирующим к нему чайкам, думал о своей работе помощника куратора в пыльном
музейчике в Южной Калифорнии. Он приехал на север за одним единственным
экспонатом - за тем, что считал наброском к японской гравюре на дереве
девятнадцатого века, может быть, работы Хокусаи.
Набросок помнился ему поблекшим, со многими заломами - какой-то идиот
сложил его, пытаясь создать или воссоздать фигурку оригами. Он видел этот
набросок однажды, почти пятнадцать лет назад, когда провел дождливый уик-энд
в доме, построенном на скалах Майклом Грэхемом, стариком, которому
принадлежал набросок. Грэхем держал его в диковинном футляре, спрятанном за
кладкой камина, хотя более ценные эстампы висели по стенам, у всех на виду.
Кузина Говарда Сильвия тоже там была. Она решила, что из этого листка
рисовой бумаги складывали множество разных фигурок, и все спрашивала, нельзя
ли попытаться сложить его снова, используя заломы как дорожную карту.
Иногда, особенно в последнее время, после снов о мельничном колесе и очаге,
Говарду думалось, что они с Сильвией даже не догадывались, насколько точна
эта метафора.
С зеркальца заднего вида в грузовичке Говарда свисала пожелтевшая до
цвета старой слоновой кости лилия-оригами. Цветок был пыльный и порванный,
но уже слишком хрупкий, чтобы обмахнуть его метелкой или развернуть и
сложить заново. Юный и романтичный Говард подарил Сильвии лилию в ту ночь,
когда они решили, что не стоит заниматься любовью, а на следующее утро она
подарила ему цветок, сложенный из бумаги, спрессованной из листьев и
льняного полотна.
Тогда им было всего двадцать и, будучи кузенами, они почитай что
выросли вместе. Поэтому же, едва их чувства друг к другу перестали быть
братскими, то сделались тягостными, если не сказать - невыносимыми. На
первом году колледжа Сильвия сказала, что решила перебраться на север, в
Форт-Брэгг, где жили ее родители, и собственным желаниям вопреки он отпустил
ее без возражений.
Месяц назад он нашел бумажную лилию в коробке, набитой сувенирами
студенческих лет, и повесил ее в кабине грузовичка. Цветок оказался
катализатором: напоминал о Сильвии, бередил желание после стольких лет
отправиться вдоль побережья на север и ее навестить. Теперь он посоветовал
себе, когда приедет сегодня или завтра в Форт-Брэгг, снять лилию, пока
Сильвия ее не увидела и не истолковала его намерения неверно - а может быть,
и верно. Кто знает, что они почувствуют столько лет спустя? Ничто, по сути,
не изменилось.
Об этом он и размышлял, рыбача в заводи за Инвернессом. Или в заводи не
было рыбы, или рыбак из него никудышный. На валун по соседству приземлился
пеликан и уставился на него с грозным видом. Говард с ним поздоровался, и
птица щелкнула в ответ клювом, а потом, наклонив голову, устремила взгляд на
оставшиеся анчоусы. Один за другим Говард скормил их пеликану, показав под
конец опустевшую картонку. Пеликан тем не менее остался сидеть и наблюдал,
вздернув дурацкий толстый клюв, пока Говард не втянул леску и не начал
пробираться между валунами к грузовичку с трейлером, который оставил на
обочине. Тогда птица полетела на север, держась береговой линии, то исчезая
за поросшими травой утесами, то появляясь снова над океаном, где скользила в
футе над прибойной волной, а Говард следовал за ней в грузовичке, то
сбрасывая, то набирая скорость, чтобы не упустить пеликана из виду, и
пытаясь вспомнить, что предвещают морские птицы: добро или несчастье.
В Форт-Брэгге его раньше завтрашнего дня не ждут, но ведь нет
решительно никакой причины не проехать несколько сотен миль на север
сегодня, остановиться под вечер в доме Грэхема и покончить с делами, а потом
можно будет двинуться к дому дядюшки Роя и продолжить отпуск. Он лениво
размышлял, живет ли Сильвия по-прежнему с родителями или обзавелась
собственным домом и видится ли она еще с человеком, за которого едва не
вышла замуж. Как же он тогда себя называл? Именем какого-то животного...
скунс, быть может, или хорек. Ах да, горностай. Правильно, его звали
Горноласка. Когда окольным путем, через мать новости дошли до Говарда, он
стал утверждать, что рад за Сильвию и ни на кого Далее для ознакомления
