Хьелль Аскильдсен
Макушка лета
Все хорошо, пока хорошо - 5
Библиотека Альдебаран http://www.aldebaran.ru/
OCR BiblioNet http://book.pp.ru/
"Все хорошо, пока хорошо": Текст; Москва; 2002
ISBN 5-7516-0329-Х
Хьелль Аскильдсен
Макушка лета
* * *
...и хотя это было не вчера, я прекрасно помню, как мы лежали попами
вверх и занимались тем, что отчекрыживали свечки подорожникам; была середка
лета - на небе ни облачка, только сияющая бляха солнца да пара чаек, но с
моря напирал пробирающий до костей северный ветер. Ханс занудел, что хочет
пить, но мы продолжали калечить подорожники, соревнуясь, кто больше
наломает. Было послеобеденное время, между четырьмя и шестью вечера, Карл
Калле, поднялся, но тут же снова лег, спасаясь от ветра - земля хоть как-то
защищала, а больше на этом поле ничего не было, только подорожник, былочки,
мать-и-мачеха и мелкие белые безымянные цветики. Я не знал тогда, что к
земле припадают, чтобы унести такое вот поле в сердце и как-нибудь зимней
порой раскинуть его на полу квартирки или конторы в большом городе и
блаженствовать на нем, поэтому я лежал, не наслаждаясь всеми фибрами души,
а просто - я, в коротких штанах и клетчатой рубашке с закатанными рукавами,
лежал на животе в поле на полпути из города к морю; в тридцати сантиметрах
от моего носа высилась горка подорожниковых свечек, а рядом жались к земле
Калле и Ханс, которого мы иногда звали Лазарем, не помню почему. Завыла
сирена, мы задрали головы, но ничего не увидели, осмотрелись по сторонам -
тоже ничего, сели, спиной к ветру, вглядываясь в город, и хором вскрикнули,
заметив дым. И рванули туда. Впереди тонконогий Ханс, последним Калле, он
крикнул, чтоб мы его подождали, но мы притворились, что не услышали: этот
жиртрест был вдобавок косолап, и вот уже легли двадцать метров между мной и
Хансом и пятьдесят - от меня до Калле, а дым все гуще и гуще, но сирены
смолкли.
Я пронесся через футбольное поле, через школьный двор, где Ханс пил из
поильника, мимо забеленных окон классов - здесь меня перегнал Ханс, с
подбородка у него текло, и он выпалил на бегу что-то неразборчивое; у
белого штакетника перед домом банкира Розенстанда я остановился завязать
шнурок, и, пока я затягивал его, сзади запыхтел Калле. Я дождался его, коль
все равно отстал, мы вместе добежали до угла кондитерской Баха и разом
увидели языки пламени на крыше двухэтажного дома Калле, с этой крыши бывало
видно море, горизонт и часть Большого маяка.
Ухмыльнулся Калле или подавился криком? И почему он пошел юзом,
выставив вперед правое плечо и заведя назад левое, точно борясь с ветром,
зачем притулился у лестницы Шмидтов и стоял, как изваяние, пока не рухнула
крыша, погребя последнюю надежду? Теперь бы я не стал городить эти
"почему", но тогда, помню, удивился - хотя мог бы смекнуть, что человеку
естественно вести себя не совсем обычно, когда огонь отнимает у него дом со
всем имуществом: птичьими яйцами, бабочками и коллекцией марок.
Я не буду живописать пожар, все мы хоть раз, да видели его; этот
полыхал средь бела дня, и солнце лишило его эффектности ночных пожарищ, а
поскольку занялся он при восточном ветре, то ничем соседним домам не
угрожал и паники не посеял.
Прошло, должно быть, дня два или три, потому что, когда мы шли через
пепелище, все головешки уже погасли, а зола остыла; парило, время близилось
к пяти; Ханс не общался с Карлом с тех пор, как сбежал от него в поле, я
последний раз видел его застывшим в страхе, трепете и отчаянии у лестницы
Шмидтов; но мы знали, что он с родителями переехал жить к дядьке, на ту
сторону реки. Пепел, как я сказал, остыл; мы пошли дальше, вдоль белого
штакетника банкира Розенстанда, добрели до школы, где Ханс приложился к
зеленому поильнику, потом вскарабкались на жестяную гофрированную крышу,
там можно было лежать в тени на пузе и смотреть на парк, в ту пору
пустынный, укрытый высокими вязами. Полудохлый день едва тянулся, мы
всерьез маялись скукой; болтовня нас, как на грех, не прельщала - нам
сравнялось пятнадцать, и мы перерастали детство; у меня такое чувство, что
за все то лето я не произнес ни слова и не слышал ни слова от других, что
все звуки таяли, не долетая до меня, а в мире были только солнце и нудная
ежедневная жара; и пусть все было иначе, важно ведь, если вообще что-то
можно считать важным, как все это помнится мне. Попусту провалявшись на
крыше не менее получаса, мы дождались-таки зрелища; я первым заметил Карла,
он шел от опушки, от родника, русло которого формой напоминало огромную
подкову, подбившую два вековых дерева, уже собравшихся было рухнуть, но
спасенных при помощи пары толстенных подпорок. В тот год родник пересох, и,
если кто спрыгивал на дно и вставал во весь рост, с тропы его не было
видно; вот от родника Карл и шел. Он озирался по сторонам - но это же еще
не означает, что человек опасается слежки? - и если б он не упал, мы бы, я
думаю, окликнули его, во всяком случае, не стали бы прятаться, но он упал и
остался лежать, хотя никак не мог ушибиться серьезно, поэтому мы прикусили
языки и смотрели во все глаза. Сначала он просто лежал, потом мы услышали
его плач и вжались в крышу. Это не были бурные рыдания, и, если б у него
недавно не сгорел дом, мы бы подумали, что он бормочет себе под нос, но он
плакал - когда он потом поднялся, то вытер глаза. И пошел ровнехонько в
нашу сторону, обнаруживать себя было поздно, мы пригнулись, теперь нам было
его не видно, хотя слышно, и мы отслеживали его: он остановился перед
крытым школьным крыльцом. Здесь шаги сменились новым звуком - шуршанием
подметок о стену: он карабкался на балку, чтобы протиснуться в слуховое
окно под нами. Нас разделял тонкий слой жести и два, ну три метра воздуха:
мы слышали дыхание Карла, потом плач, затем все стихло, и я подумал, что
есть только один способ убраться незамеченными: пробежать по крыше до
другого конца и спрыгнуть в сад сторожа. Я жестами объяснился с Хансом,
сначала он покачал головой, видно боясь сторожа больше Карла, но потом
передумал, и мы дунули во все лопатки по длинной жестяной крыше, сиганули
на газон под кухонным окном, метнулись в калитку и, не притворив ее за
собой, погнали - впереди Ханс, следом я, - пока не выскочили на причал.
Здесь мы затеяли было посмеяться - мол, интересно, что подумал Карл, мы
грохотали по крыше как стадо слонов, - но смех вышел кислым (что тоже
говорит о нашем взрослении), ибо мы чувствовали свою вину, я во всяком
случае, хотя теперь, спустя не так уж много времени, я думаю: а что нам еще
оставалось?
Назавтра опять был раскаленный солнцем жаркий день. Я шел в лес, через
парк, мимо Площади торжеств. Не думаю, чтоб у меня была четкая цель, хотя
тропинка вела на пляж, куда я ходил купаться в одиночку, потому что не умел
плавать, а не дошел я туда по той, видимо, причине, что чуть поодаль слева
от дороги я напал на россыпь пивных бутылок, сперва я приметил одну, но
потом еще, еще, целое богатство, унести домой все сразу мне было не под
силу. Я припрятал их в заросшей канаве и помчался домой за сумкой
кратчайшим путем, то есть напрямки через поле, где он и лежал - на боку,
поджав колени, спал вроде, но нет: он повернулся ко мне, жуя травинку. Его
взгляд так высветил мою вину, что я махом выложил ему все про бутылки, я
ухватился за них как за соломинку, я заливался соловьем, я вымостил сто
семь верст до небес - какие там десять бутылок, конечно, я обсчитался, их
самое малое полтора десятка; но он едва выслушал меня и заторопился домой.
Мы пошли, тихо разговаривая, мы не касались пожара, пока он вдруг не
сказал: мы будем строить новый дом, с садом и белым Далее для ознакомления
