Леонид Николаевич Андреев
Мельком
По одному неприятному и скучному делу я был вызван из Москвы и
освободился только к десяти часам вечера, развинченный и злой. Другого дела
у меня не было, но я торопливо шел на станцию, по привычке человека, у
которого лежит в боковом кармане записная книжка, а в ней против каждого дня
отмечены десятки мест, куда нужно поспеть, и ругал, ругал... право, не знаю
кого. Весь свет ругал: и тех, кто вызвал меня по этому глупому делу, и себя
за то, что поехал, и собак, существование которых в этой местности я
предполагал, и дождливое лето, и ночной мрак, который уже царил всюду,
особенно сгущаясь в узеньких путаных переулках, пролегавших между дачами.
Посередине еще светлела дорога, но по краям, где под тенью высоких деревьев
проходила пешеходная тропинка, было так же черно, как и у меня на душе. По
времени свету полагалось больше - это происходило в последних числах июня, -
но перед тем только что пронеслась сильная гроза, с проливным дождем и
ветром, и посеревшие тучи еще не успели рассеяться, точно им было так же
трудно и неприятно двигаться в теплом и сыром воздухе, как и мне. Минутами
они спохватывались, как пьяница, который вспоминает, что в одном из карманов
у него еще завалялся непропитый пятак, и, возвратившись, с треском бросает
его удивленному целовальнику, - и посылали на землю редкие, запоздавшие
капли, лениво ударявшиеся о листья и траву и наполнявшие окрестность тихим
шуршанием. Деревья не шевелились, и только когда я с усиленной бранью
налетал плечом на темный ствол сосны или задевал ногой кустарник, на меня
сыпались частые теплые брызги. У меня уже начинала являться приятная догадка
о том, что вместо станции я иду к черту на кулички, когда деревья внезапно
раздвинулись, точно провалились, и в нескольких шагах на просветлевшем
пространстве тускло блеснули мокрые рельсы.
Маленькая крытая платформочка, задавленная окружающим лесом и
ежеминутно пугаемая громыхающими поездами, робко прижималась к земле. На ней
не было даже кассы, и в продолжительной агонии кочался холостяк-фонарь, не
только не рассеивая тьмы, но скорее увеличивая ее. На стене висело большое,
оборванное по краям и никогда не читаемое расписание каких-то поездов с
мудреными линиями и черными ободами, а в углу стояла единственная лавка, на
которую я плотно уселся. До поезда оставалось еще более часу, и я
приготовился терпеливо ждать. Для этих случаев у меня всегда бывала
припасена газета или книга, но читать было темно, да и не хотелось. Эти
чужие и выдуманные люди, о которых будет говорить газета или книга, давно
уже вызывали во мне скуку и зависть. Что мне до того, что там где-то гремят
витии, кипит жизнью шумная толпа, и крики победы, и яростные вопли
побежденных поднимаются к небу, - когда вокруг меня спит самый воздух, и сам
я кисну и буду киснуть в этой неподвижной духоте? А в книге еще хуже:
сочиненные Петры будут любить и целовать выдуманных Марий, во имя проклятого
реализма порок будет торжествовать, а слюнявая добродетель ныть и киснуть,
киснуть и ныть! Да и не все ли равно: быстро или медленно пойдет время? За
этим часом пойдут другие, и их тоже нужно будет убивать, - так пусть они
умирают сами, а я буду только подсчитывать трупы.
Увлеченный нытьем, я не заметил, как на платформу вышли из разных
концов две пары. Первую составляли два подвыпившие господина. Один из них
был высокий худощавый старик с желтым лицом и реденькой седой бороденкой, от
тонкого и широкого рта спускавшейся клочками на гусиную шею. Из-под котелка,
оставлявшего в тени верхнюю часть лица, спускался тонкий и длинный нос, на
конце острый, как у покойника. Спутник его обладал широким и красным лицом,
подобным ломтю зрелого арбуза, - причем роль зерен выполняли маленькие
черные глазки, - стриженой круглой головой, на которой торчал белый картуз.
Над пухлыми губами чернели маленькие усики. От всей его молодой, толстой
фигурки несло нестерпимым блаженством и какой-то обидной кротостью. Старик
уселся возле меня и заговорил высоким, хриплым фальцетом, которому он
старался придать язвительность и иронию:
- Будьте, Семен Семеныч, солидарнее! Вас немного намочило, вы и
починяйтесь.
- Но чем же я починюсь, Василь Игнатыч? Буфета нет.
- Это дело ваше. Толцыте и отверзется.
- Чему отверзаться-то? Стена.
Молодой человек в подтверждение своих слов стукнул кулаком в тонкую
стену, издавшую звук пустого пространства, и откачнулся назад, но сделав при
этом такой вид, как будто ему давно уже хотелось откачнуться и он только
пользуется удобным случаем.
- Но зачем утруждаете вы меня вашими гнусными воплями? - спросил
старик.
Весь он был преисполнен вежливости, иронии и яда, которым особую силу
придавали частые знаки препинания.
- Сердце у меня золотое, с хорошим человеком поговорить желательно.
Покурим, старина?
- Это дело ваше. А только я не старина, я - Василь Игнатыч и всякой
пьяной свинье не товарищ.
- А сами-то вы не пили? - оскорбился тот.
- Это дело наше.
Другая пара стояла между тем в нерешимости.
- Уйдем, Саша, тут пьяные.
- Ничего, они тихие, сядем вон там, в углу.
Высокая женская фигура в сером клеенчатом плаще медленно тронулась, и
за ней последовал тот, кого называли Саша. Когда они проходили мимо фонаря,
свет упал на красивое женское лицо и юношу с длинными волосами и в синей с
косым воротом рубашке. Видом своим он напоминал интеллигентного рабочего или
студента, снявшего форму. Девушка держалась спокойно и говорила решительно,
мало придавая значения тому, что ее улышат. Голос ее-чистый и мягкий-звучал
лаской в самом простом слове. Такие женщины, с ласковым голосом и уверенными
движениями, особенно хорошо ухаживают за больными.
Разостлав на полу клеенчатый плащ, они уселись, тесно прижавшись друг к
другу, и из-за лохматой головы на плечо легла тонкая белая рука.
- Милый, тебе не холодно?
- Конечно нет, - ответил он с тем пренебрежением, каким мужчины
отвечают на женскую заботливость.
А мне уже становилось холодно, и я зябко ежился в своем одиноком и
жестком углу.
- А как нас знатно вымочило! - продолжал тот же ласковый голос со
скрытым смехом. - И как страшно в лесу, когда гроза.
- Ну, что там страшного. Скорее - приятно. А твои там, дома, не будут
беспокоиться о тебе? Запропала неведомо куда.
- Пусть их, - ответила девушка и счастливо рассмеялась, но тотчас же
перешла в серьезный тон: - А странно, правда, что время так долго тянется
без тебя. Ты когда был здесь?
- Вчера.
- Вчера? - протянул голос. - И то ведь вчера. Вот потеха-то! Я думала,
что они врут.
- Кто они?
- Да вот те, что романы пишут.
- Кстати, кончила ты Каутского? У меня просили его.
Ответа я не слыхал. Уже давно доносился издали гул, тихий и
неотзывчивый в сером воздухе, поглощающем звуки. То шел не то пассажирский,
не то курьерский поезд, не останавливающийся на этой платформе. Постепенно
гул возрастал, и из-за стены, закрывавшей от меня правую сторону пути,
внезапно вырвалось черное и огненное чудовище и промчалось, как вихрь, с
громом и лязгом, таща за собой тяжелые вагоны. Освещенные окна сливались в
одну блестящую полосу с мелькающими силуэтами голов. С низенькой платформы,
стоявшей почти на одном уровне с рельсами, видно было, как торопливо
вертятся колеса, кажущиеся легкими и прозрачными.
Наступила минутная тишина, нарушенная блаженным молодым человеком, в
котором этот пронесшийся ураган, видимо, пробудил новые силы.
Отчаянно-фальшивым голосом он запел:
Бледный месяц... плывет над ре-е-кою...
- Врешь, - комментировал старик с язвительностью. - Возьмите глаза в
зубы, и вы увидите тучи.
...Все в а-объятьях... ночной тишины...
- Хороша тишина! Орет как пришпандоренный.
...Ничего мне на свете... не надо-о-о...
- И опять врете. Далее для ознакомления
