Леонид Николаевич Андреев
Город
Это был огромный город, в котором жили они: чиновник коммерческого
банка Петров и тот, другой, без имени и фамилии.
Встречались они раз в год - на Пасху, когда оба делали визит в один и
тот же дом господ Василевских. Петров делал визиты и на Рождество, но,
вероятно, тот, другой, с которым он встречался, приезжал на Рождество не в
те часы, и они не видели друг друга. Первые два-три раза Петров не замечал
его среди других гостей, но на четвертый год лицо его показалось ему уже
знакомым, и они поздоровались с улыбкой, - а на пятый год Петров предложил
ему чокнуться.
- За ваше здоровье! - сказал он приветливо и протянул рюмку.
- За ваше здоровье! - ответил, улыбаясь, тот и протянул свою рюмку.
Но имени его Петров не подумал узнать, а когда вышел на улицу, то
совсем забыл о его существовании и весь год не вспоминал о нем. Каждый день
он ходил в банк, где служил уже десять лет, зимой изредка бывал в театре, а
летом ездил к знакомым на дачу, и два раза был болен инфлуэнцой - второй раз
перед самой Пасхой. И, уже всходя по лестнице к Василевским, во фраке и с
складным цилиндром под мышкой, он вспомнил, что увидит там того, другого, и
очень удивился, что совсем не может представить себе его лица и фигуры. Сам
Петров был низенького роста, немного сутулый, так что многие принимали его
за горбатого, и глаза у него были большие и черные, с желтоватыми белками. В
остальном он не отличался от всех других, которые два раза в год бывали с
визитом у господ Василевских, и когда они забывали его фамилию, то называли
его просто "горбатенький".
Тот, другой, был уже там и собирался уезжать, но, увидев Петрова,
улыбнулся приветливо и остался. Он тоже был во фраке и тоже с складным
цилиндром, и больше ничего не успел рассмотреть Петров, так как занялся
разговором, едой и чаем. Но выходили они вместе, помогали друг другу
одеваться, как друзья; вежливо уступали дорогу и оба дали швейцару по
полтиннику. На улице они немного остановились, и тот, другой, сказал:
- Дань! Ничего не поделаешь.
- Ничего не поделаешь, - ответил Петров, - дань!
И так как говорить было больше не о чем, они ласково улыбнулись, и
Петров спросил:
- Вам куда?
- Мне налево. А вам?
- Мне направо.
На извозчике Петров вспомнил, что он опять не успел ни спросить об
имени, ни рассмотреть его. Он обернулся: взад и вперед двигались экипажи, -
тротуары чернели от идущего народа, и в этой сплошной движущейся массе того,
другого, нельзя было найти, как нельзя найти песчинку среди других песчинок.
И опять Петров забыл его и весь год не вспоминал.
Жил он много лет в одних и тех же меблированных комнатах, и там его
очень не любили, так как он был угрюм и раздражителен, и тоже называли
"горбачом". Он часто сидел у себя в номере один и неизвестно, что делал,
потому что ни книжку, ни письмо коридорный Федот не считал за дело. По ночам
Петров иногда выходил гулять, и швейцар Иван не понимал этих прогулок, так
как возвращался Петров всегда трезвый и всегда один - без женщины.
А Петров ходил гулять ночью потому, что очень боялся города, в котором
жил, и больше всего боялся его днем, когда улицы полны народа.
Город был громаден и многолюден, и было в этом многолюдии и громадности
что-то упорное, непобедимое и равнодушно-жестокое. Колоссальной тяжестью
своих каменных раздутых домов он давил землю, на которой стоял, и улицы
между домами были узкие, кривые и глубокие, как трещины в скале. И казалось,
что все они охвачены паническим страхом и от центра стараются выбежать на
открытое поле, но не могут найти дороги, и путаются, и клубятся, как змеи, и
перерезают друг друга, и в безнадежном отчаянии устремляются назад. Можно
было по целым часам ходить по этим улицам, изломанным, задохнувшимся,
замершим в страшной судороге, и все не выйти из линии толстых каменных
домов. Высокие и низкие, то краснеющие холодной и жидкой кровью свежего
кирпича, то окрашенные темной и светлой краской, они с непоколебимой
твердостью стояли по сторонам, равнодушно встречали и провожали, теснились
густой толпой и впереди и сзади, теряли физиономию и делались похожи один на
другой - и идущему человеку становилось страшно: будто он замер неподвижно
на одном месте, а дома идут мимо него бесконечной и грозной вереницей.
Однажды Петров шел спокойно по улице - и вдруг почувствовал, какая
толща каменных домов отделяет его от широкого, свободного поля, где легко
дышит под солнцем свободная земля и далеко окрест видит человеческий глаз. И
ему почудилось, что он задыхается и слепнет, и захотелось бежать, чтобы
вырваться из каменных объятий, - и было страшно подумать, что, как бы скоро
он ни бежал, его будут провожать по сторонам все дома, дома, и он успеет
задохнуться, прежде чем выбежать за город. Петров спрятался в первый
ресторан, какой попался ему по дороге, но и там ему долго еще казалось, что
он задыхается, и он пил холодную воду и протирал платком глаза.
Но всего ужаснее было то, что во всех домах жили люди. Их было
множество, и все они были незнакомые и чужие, и все они жили своей
собственной, скрытой для глаз жизнью, непрерывно рождались и умирали, - и не
было начала и конца этому потоку. Когда Петров шел на службу или гулять, он
видел уже знакомые и приглядевшиеся дома, и все представлялось ему знакомым
и простым; но стоило, хотя бы на миг, остановить внимание на каком-нибудь
лице - и все резко и грозно менялось. С чувством страха и бессилия Петров
вглядывался во все лица и понимал, что видит их первый раз, что вчера он
видел других людей, а завтра увидит третьих, и так всегда, каждый день,
каждую минуту он видит новые и незнакомые лица. Вон толстый господин, на
которого глядел Петров, скрылся за углом - и никогда больше Петров не увидит
его. Никогда. И если захочет найти его, то может искать всю жизнь и не
найдет.
И Петров боялся огромного, равнодушного города. В этот год у Петрова
опять была инфлуэнца, очень сильная, с осложнением, и очень часто являлся
насморк. Кроме того, доктор нашел у него катар желудка, и когда наступила
новая Пасха и Петров поехал к господам Василевским, он думал дорогой о том,
что он будет там есть. И, увидев того, другого, обрадовался и сообщил ему:
- А у меня, батенька, катар.
Тот, другой, с жалостью покачал головой и ответил:
- Скажите пожалуйста!
И опять Петров не узнал, как его зовут, но начал считать его хорошим
своим знакомым и с приятным чувством вспоминал о нем. "Тот", - называл он
его, но когда хотел вспомнить его лицо, то ему представлялись только фрак,
белый жилет и улыбка, и так как лицо совсем не вспоминалось, то выходило,
будто улыбаются фрак и жилет. Летом Петров очень часто ездил на одну дачу,
носил красный галстук, фабрил усики и говорил Федоту, что с осени переедет
на другую квартиру, а потом перестал ездить на дачу и на целый месяц запил.
Пил он нелепо, со слезами и скандалами: раз выбил у себя в номере стекло, а
другой раз напугал какую-то даму - вошел к ней вечером в номер, стал на
колени и предложил быть его женой. Незнакомая дама была проститутка и сперва
внимательно слушала его и даже смеялась, но, когда он заговорил о своем
одиночестве и заплакал, приняла его за сумасшедшего и начала визжать от
страха. Петрова вывели; он упирался, дергал Федота за волосы и кричал:
- Все мы люди! Все братья!
Его уже решили выселить, но он перестал пить, и снова по ночам швейцар
ругался, отворяя и затворяя за ним дверь. К Новому году Петрову прибавили
жалованья: 100 рублей в год, и он переселился в соседний номер, который был
на пять рублей дороже и выходил окнами во двор. Петров думал, что здесь он
не будет слышать грохота уличной езды и может хоть забывать о том, какое
множество незнакомых и чужих людей окружает его и живет возле своей
особенной жизнью.
И зимой было в номере тихо, но, когда наступила весна и с улиц скололи
снег, опять Далее для ознакомления
