Петр Иосифович Дубровин, литератор, явно не лишенный дарования, умер в
начале шестидесятых. Из всех его произведений, по тем временам не имевших ни
малейшего шанса увидеть свет, сохранилась, видимо, только рукопись этой
повести. Большинства тех, кто знал его при жизни, тоже нет на свете, теперь
уже мало что можно узнать и о биографии этого, по всей видимости,
незаурядного человека. При Сталине он был, подобно многим, репрессирован.
Последние годы жизни работал архитектором в Моспроекте, жил где-то под
Москвой. Это все, что удалось выяснить. Остальное - в повести и более нигде.
Странно подумать, что она писалась в 50-м году, в злую, грубую и нищую
эпоху, и писал ее пожилой, жестоко потрепанный жизнью человек. Это придает
ее несколько наивной стилистике иной, куда более серьезный, волнующий смысл.
Можно считать "Аннет" литературным произведением или человеческим
документом, но в том или ином качестве ее стоит прочесть. Хотя бы потому,что
здесь - не только в бытовых подробностях, но и в самом стиле мыслей и чувств
персонажей в сути их драмы, удивиткельно сохранен колорит времени, ушедшего
навсегда.
Петр Дубровин
АННЕТ
Повесть
Посвящается памяти давно усопшей
в знак бесконечной благодарности.
...Медленно сходили
На землю сумерки зимы.
Минувших дней младые были
Пришли доверчиво из тьмы.
А.Блок, "Стихи о прекрасной даме"
Завтра я покидаю больницу. Не потому, что выздоровел, ибо болезнь моя
неисцелима и быстро ведет меня к гибели, а только потому, что не хочу
портить себе остаток догорающей жизни унынием больничных стен. В
предчувствии своего недалекого конца я хочу воспользоваться досугом, который
дает мне болезнь, чтобы исполнить свой долг перед Давно Усопшей, чей далекий
немеркнущий облик не покидает меня уже несколько дней.
Дорогая моя! То, что я собираюсь рассказать, будет совершенно ново для
тебя, от которой у меня уже двадцать лет нет тайн. Речь идет о событии моей
ранней молодости, о котором я никогда ничего не сообщал никому, в частности,
и тогда, когда симфония великой грозы в моей юношеской душе отзвучала и ей
вторило лишь медленно угасающее эхо. И если я заговорил об этом теперь, то
лишь потому, что чувствую лежащий на мне своеобразный долг. Ведь я облекаю
свое повествование в литературную форму, то есть в форму произведения
искусства, а всякое произведение искусства (пусть никогда не опубликованное)
обладает таинственным свойством придавать объективную, почти метафизическую
реальность своему сюжету и тем самым как бы спасает его от бесследного
исчезновения в потоке времени.
Цвела шестнадцатая весна моей жизни. Я перешел в седьмой класс и
одновременно был переведен из Бакинской гимназии в Тифлисскую в связи с
переездом нашей семьи из Баку в Тифлис. В особняке в Пти-Пассаже (так
назывался окаймленный садами переулок из шести каменных особняков,
примыкавших к главной улице левого берега) шла возня, связанная с нашим
водворением в нем, когда моя мать сказала мне по-французски, как всегда,
когда она принимала официальный тон:
- Знаешь ли ты, что тебе предстоит нанести изрядное количество визитов
семейной вежливости некоторым персонам из числа нашей родни? Ты уже
достаточно взрослый для этого. Я дам тебе список с адресами. И прошу тебя,
не откладывай.
Среди лиц, включенных в этот список, я нашел имена, дотоле мало мне
известные: "Иосиф Егорович и Анна Егоровна М. - Верийский квартал, М-ский
переулок, собственный дом". Это были моя тетка и ее муж-инженер. В кругу
родни ее звали просто Аннет, сама же она в визитной карточке писалась Анной
Егоровной, хотя по документам числилась Георгиевной. В ту пору ей было
тридцать лет. Она приходилась дочерью человеку, прожившему очень бурную
жизнь сначала крупного дельца, потом столь же крупного расточителя. Он сам
создал свое состояние, затем сам же его и разрушил. О "подвигах Егора"
рассказывали фантастические вещи, на склоне дней он стал сущим исчадием ада
в глазах своих старых и стареющих родственниц, зато являлся объектом
восхищения для молодежи.
Его единственная дочь, в конце концов оставшись бесприданницей, была
воспитана безалаберно: отчасти старой, хромой, беспредельно доброй теткой
Римсо (впоследствии приложившей руку и к моему воспитанию), заменившей
девочке рано умершую мать, отчасти монахинями монастыря Сакре-Кёр во
Франции, в пансионе при котором девочка провела несколько лет. Чистокровная
армянка, она внешне выглядела уроженкой северной Франции. В двадцать два
года она вышла замуж за М., инженера с солидным положением, лет на десять
старше ее. Вот все, что я знал о ней, когда прочел ее имя во врученном мне
списке. Дотоле я никогда ее не видел, ибо мы жили в разных городах.
Он странно выглядел, этот дом, в М-ском переулке! Стоящий на крутом
склоне горы Святого Давида, он со стороны верхней улицы был двухэтажным, а
со стороны переулка, где и был парадный фасад, - пятиэтажным. Выстроенный в
пору, когда чета его хозяев уже соединилась браком, он был воплощением
бурной фантазии покойного Егора, вертевшего своим флегматичным зятем и
соблазнившего его дешевизной участка, столь трудно поддающегося
строительному освоению. У дома был весьма расчлененный фасад с балконами,
лоджиями и эркерами. Камнеобразный выступ парадной лестницы в effroi,
сторожевая башня, венчаемая гребнем с бойницами на самом верху, а на высоте
крыши над третьим этажом - широкая терраса с садом. Старый чудодей говорил,
что он доволен домом, он-де именно таков, каким должен быть дом его Аннет.
Хозяева дома занимали его верхний этаж.
Я посмотрел на дом снаружи. Он мне понравился. Его порог я переступил с
явным удовольствием, было приятно очутиться в этих стенах. Внутри оказалось
много света и воздуха. Большое зеркало в нижнем вестибюле отразило стройную
фигуру высокого юноши в синем гимназическом парадном мундире со стоячим
воротником с галунами и еще безусое, довольно правильное лицо. Я оглядел
себя. Я был в порядке.
Храбро поднявшись вверх, я вручил голубую визитную карточку. На часах
около двух дня. Просторная богатая гостиная, куда меня ввела горничная в
наколке и передничке, с первого взгляда подкупала сдержанной элегантностью,
создавала впечатление безупречного вкуса и вместе с тем уюта. Это
впечатление было так отчетливо, что моя тетка уже начала меня интересовать.
Горничная ушла доложить обо мне хозяйке, а я, ожидая ее появления,
подошел к раскрытой балконной двери и, остановясь на пороге, засмотрелся на
красивый пейзаж, почти новый для меня, пробывшего в Тифлисе всего две
недели. Город раскинулся внизу, все это множество крыш и садов сбегало вниз
террасами, а там, на противоположном берегу, поднималось, забираясь по
мягким склонам Махата.
Слева по зеленым просторам вилась река, уводя глаз к голубеющему вдали
гребню Сагурамского хребта и венчающему задний план картины Казбеку. Долины
и склоны гор цвели ликованием весны, зной еще не успел наложить своего
налета желтой охры на изумруды полей и лесов. Пейзаж поглотил меня,
привыкшего к Баку с его скупым рельефом и приглушенно-серыми красками, я
точно забыл, что нахожусь в чужой гостиной в роли визитера-дебютанта,
обязывающей помнить, что хорошие манеры превыше всего.
Вдруг я вспомнил об этом и обернулся. Шагах в пятнадцати от меня на
пороге гостиной стояла дама - как мне показалось, скорее девушка - лет
двадцати пяти, чуть ниже среднего роста, в светло-сером элегантном домашнем
платье, со светло-каштановыми волосами, по моде времени уложенными в высокую
прическу. Приветливая улыбка и на губах, и в глазах. Смотрит и молчит. От
неожиданности я вздрогнул и, кажется, покраснел. Но дама рассмеялась
серебристым смехом и быстро направилась ко мне. Мы встретились посередине
комнаты - все еще без слов. Без слов же Далее для ознакомления
